Коли такое дело, я б, конечно, тамгу ему отдал. Но кончилась тогда промеж нас дружба — развела нас по разным берегам красавица Айчейль. В общем, добром получить от меня тамгу Асыке надеяться не приходилось. И вот тогда-то пошел Асыка к шаманам Сорни-Най и отдал Золотой Бабе крест, заговоренный против нее, а в обмен получил бессмертие до той поры, пока не вернет себе тамгу. Сделал он это все для того, чтобы у него с Айчейль дети были князьями, и никто ни детей его, ни жену не тронул. Так и стал он хумляльтом — человеком призванным, который не может умереть, пока не доделает своего дела. А чтобы всю жизнь бесконечною любовью жены наслаждаться, он Айчейль тоже отдал Сорни-Най, и она стала ламией и в ламию еще в Усть-Выме обратила твою мать… Теперь сам понимаешь, почему за тамгу Асыка чего хочешь отдаст, не только девчонку-ясырку. Сын-то Юмшан у Асыки старше твоего отца. Пора ему княжить. Да и хумляльту с ламией жизнь уже осточертела…
— На его месте я бы не стал от бессмертия отказываться, — ухмыльнулся Матвей. — Да и на твоем месте за тамгу чегонь-то подороже потребовал, чем Машка.
— Ничего ты, княжич, в жизни не понимаешь. Асыка нажился уже выше горла. Ему покоя хочется. Он человек гордый и умный. Он понимает, что русские придвигаются к Югре вплотную, и он видит, что Москва сильнее Чердыни, а Чердынь сильнее Пелыма. Пройдет еще какое-то время, и русский князь из Чердыни покорит Югру насовсем. Может, этим князем будешь ты. И манси не станет, манси исчезнут с земли, как Чудь Белоглазая. Думаешь, гордому Асыке хочется это увидеть? Нет, не хочется. Поэтому он спешит умереть. А как умрешь, коли сам бессмертие выпросил? Надо ему тамгу обратно заполучить, иного пути нет. За тамгу Асыка любую цену заплатит.
— Даже Бабу Золотую отдаст?
— Баба-то не его, а всех людей Каменных гор. Про нее и речь идти не может.
— Ну, а ты-то, Калина, почему тамгу отдаешь так задешево?
— Тысячи жизней тех, кто не погибнет на войне с вогулами за Каменные горы, — разве это дешево? Асыка русских миром никогда не пустит. Он все кровью зальет. А получит тамгу — умрет, и станет каном сын его Юмшан, который и духом слабже, и волей жидковат. При Юмшане войны с Югрой не будет.
— Значит, ты это для моего отца стараешься, да? Его Москва разбила, а ты ему Югру принесешь?
— Не ему, а всей Руси. И тебе тоже.
От Плачущего Камня до Ибыра оставалось уже недалеко. На третий день пути Калина и Матвей увидели вдали Торговый остров и непривычно многолюдный берег.
Ибыр встретил их висельниками. На большой березе над Сылвой раскачивались тела двух женщин-воровок. Дальше начиналась просторная луговина, вся заставленная татарскими и башкирскими юртами, вогульскими шалашами, пермяцкими и остяцкими чумами, балаганами черемисов и мордвы. В отличие от Афкуля, Ибыр не был крепостью: в сплошном море жилищ едва-едва выделялись несколько врытых в землю домов да спица минарета, обнесенные тыном. Вдоль берега протянулось несколько торговых рядов, где прямо на траве, на бересте или на кошмах были разложены и навалены товары. Издалека доносился гул человеческих голосов — крики зазывал, ссоры торгующихся, плач детей. Десятки разномастных лодок болтались на приколе у мелководья; лошади и олени под присмотром пастушат паслись на опушках; по стану дымились костры; топталась толпа меж рядов; сновали торговцы дровами; татарские всадники с камчами зорко следили за порядком.
Людьми торговали на острове посреди Сылвы.
— На тамгу Асыки у татар мы ничего не купим, — говорил Калина, правя к острову. — На что татарам тамга? Нужно делать двойной обмен, через вогулов, а сначала договориться. Я пойду, а ты сиди в лодке.
— Нет, я с тобой, — тотчас возразил Матвей.
— Сиди! — прикрикнул Калина. — А то лодку уведут. Что, я твою Машку, что ли, не узнаю?..
Калина заволок пыж носом на берег и пошагал к торгу. Невольников продавали в основном татары и башкиры. Калине не хотелось подходить туда, где, привязанные к столбам, стояли русские рабы, а купцы сидели, скрестив ноги. Калина хорошо помнил свое рабство в Афкуле. Да и что он мог сделать для ясырей? Он свернул в сторону от татарского стана.
Вогулы, остяки, черемисы продавали детей и младенцев, чужеродных вдов, стариков, знающих ремесла. Бывало, кое-кто продавал сам себя: плату отдавал детям и уходил в рабство. Калина знал, что такова жизнь, и ничего здесь не изменить, и все же ему было тяжело, душно, совестно. Ведь живые, все понимающие люди, а не скот, не снулая рыба…
Он подошел к вогулу, продававшему трехлетнюю девочку.
— Зачем отдаешь? — хмуро спросил он по-вогульски.
— Девок много, — задумчиво ответил вогул. — Зачем мне много девок? Мне топоры нужны.
— Не знаешь, продавали или нет русских из Афкуля?
— Почто не знаю? Знаю. Давно стою. Никому девок не нужно. Всем нужны топоры… А русских вчера последних продали.
— Кому? Куда? — вскинулся Калина.
— По-разному. Всех не запомнишь. Многих кондинец Пылай купил, во сколько, — вогул показал растопыренные пальцы.
— А была ли среди них девчонка лет четырнадцати, Машей зовут?
— Этого не знаю. Спроси у Пылая, он еще не уехал. Вон там стоит, за кустами.
Калина побежал к лодке.
— Малость припоздали, — сказал он Матвею, торопливо спихивая лодку на воду. — Многих один вогул купил, может, и твоя у него… Сейчас все выведаем.
Вогула Калина отыскал быстро. Теперь Матвей пошел с ним — до берега было рукой подать, лодка на глазах. Пылай сидел у костра и курил, а за его спиной работники навьючивали потки на оленей. Невольников вокруг, кажется, не было.
— Салия, Пылай, — сказал Калина, присаживаясь. Он теперь стал говорить по-русски, чтобы Матвей понял. — Ты ли купил русских ясырей из Афкуля?
— Я, — спокойно кивнул кондинец.
— Была ли среди них девчонка лет четырнадцати, Машей зовут?
— С поротым задом?
— Она, — мрачно кивнул Матвей.
— Была. Купил ее.
— И где же сейчас твои ясыри?
— Еще вчера с аргишем пешими отправил, — пояснил вогул. — Догоню. У меня быстрые олени.
— Послушай, Пылай, — подступился Калина. — Продай мне эту девчонку. Гляди, что плачу. — Калина выволок из-под рубахи тамгу.
Пылай даже открыл рот, увидев ее.
— Это очень высокая цена, — уважительно сказал он. — Девчонка того не стоит. Кан Асыка даст за тамгу целый гурт — нет, три гурта!
— Забирай тамгу себе, а девчонка — наша.
Матвей уже ликовал. Кондинец задумчиво пососал тростину, выпустил облако дыма.
— Нет, — сказал он. — Меня мой кан за рабами посылал, а не за тамгой. Я рабов и приведу. Кану рабы нужны, а не тамга.
— Так ведь ты на эту тамгу вдвое больше рабов купишь, чем уже есть! — убеждал Калина.