«Вот мое место — под хоругвью!» — понял князь. Он бросил меч, подхватил хоругвь и побежал к вышке над Княжьим валом. Пусть все видят пермского медведя над гибнущей пермской крепостью.
По лесенке он забрался на площадку, где лежал убитый лучник. В спине у него, как у рыбы, торчал целый плавник из оперенных стрел. Михаил загнал кованую пяту древка в щель помоста, укрепил древко в углу ограды и для верности привалил мертвецом. Хоругвь тяжело развернулась над Искором, и серебряный медведь словно бы чуть поклонился последним его защитникам.
А Искор погибал. Князь взглядом разом охватил всю картину приступа: брусничные брызги у подножия горы, длинные черно-красные груды мертвых тел между частоколами, сумятицу яростной и безнадежной сечи в городище под вышкой. Здесь люди дрались так, словно бы они вовсе не защищали себя и свою землю, словно бы им вовсе не нужна была победа — дрались так, будто у них, как кровь горлом, хлынула наружу душа, и только в битве они могли жить, и если никто из врагов не сможет одолеть, они будут сражаться вечно.
Князь стянул с погибшего лучника перевязь с колчаном, поднял лук. Он услышал стон своих жил и скрип кожи, сдираемой с пальцев тугой тетивой, когда начал стрелу за стрелой посылать сверху в московитов. Он был последним лучником Искора. Он видел, как в коловращении битвы плывет, вертясь, кусаясь и лягаясь, косматый Нята, а на нем по-татарски двумя мечами рубится Асыка, страшный шлем которого венчали теперь обрубки и обломки рогов. Асыка на мгновение нагнулся, словно нырнул, выхватил из человеческой каши тоненького воина, у которого из-под шишака посыпались смоляные кудри, и усадил перед собой. Как-то боком, словно продавливая собою толпу, Нята понес Асыку и Тиче к окраине городища, тяжело поднялся на дыбы и копытами выбил хлипкие воротца, закрывавшие путь по Широкой Улице вниз с Искорской горы. Михаил стрелял в спины московитов, побежавших по расщелине за Асыкой и Тиче, стрелял вслед беглецам, одинаково ненавидя и тех, и других.
С вышки он заметил, как у обрыва дерется Калина, чудом вырвавшийся из ловушки между частоколами. Калина тяжело отмахивался длинным мечом, каждый раз откидывая на сторону направленные в него копья, клинки, бердыши, будто палкой расшвыривал траву. Михаил пытался достать московитов, наседавших на Калину, но Калина все отступал и отступал ближе к краю скалы — и вдруг вздернул меч в последнем замахе и так и повалился в пропасть.
Кто-то уже полз по лестнице на вышку. Едва над помостом поднялись острия шлема, меча, глаз, Михаил ударил в них стрелой. Московит покатился обратно, сшибая тех, кто полз за ним. Михаил опять повернулся лицом к Искору и успел поразиться — теперь он мог убивать любого: кругом остались только московиты.
Новый человек карабкался на вышку. Михаил застрелил бы и его, как предыдущего, но рука дрогнула. Князь узнал человека — это был свой. Этот парень, голубоглазый и большеротый, совсем недавно сидел у костра рядом с Качаимом, когда в ночь перед разгромом Михаил пытался уговорить Кочу, и потом этот же парень бежал к воротам Искора через поле, а за ним гнались всадники Пестрого….
Парень выкатился на помост, вскочил и вдруг рванул лук у князя. Михаил цапнул пустые ножны меча. Парень орал:
— Не стреляй! Это пермский князь!
Широко растопырив руки, он косо прыгнул на Михаила и облапил его, будто обнял. Свистнула сулица и ударила парню в спину — парень собою прикрыл князя. Толчок сулицы качнул их обоих в сторону. Они споткнулись о мертвого лучника, проломили ограду вышки и рухнули вниз.
Уже в воздухе Михаил закричал от гнева — вместе с ними падала и хоругвь. На длинном древке развевалось белое полотно, и князь внезапно узнал этот миг, хотя никогда его не видел: это развеваются белые волосы пермской девушки, что бросилась со скалы Ветлана в Вишеру, белые волосы Бисерки — вечной любви Полюда.
А потом земля прыгнула князю в глаза и ударила в лицо.
Никогда еще Вольге не было так тяжело. Ему казалось: закатись солнце и не взойди больше — и то было бы легче. А что такое случилось? Да, он оказался у пермяков и сидит сейчас в Искорке у костра, вместе со всеми ожидая приступа, — ну и что? Перед ним все равно много дорог, выбирай любую. Можно остаться с пермяками, можно вернуться к своим, можно просто сбежать в лес. Но Вольга понимал, что ни по какой из этих дорог ему не пройти.
Он не мог спать, не мог есть, не мог просто отдохнуть и целый день как потерянный слонялся по Искору, натыкаясь на людей, а потом, обессилев, присел у этого костра. Его никто не трогал, не одергивал, ни о чем не расспрашивал. Пермяки помнили этого парня — он сумел убежать с поля, где московиты рубили Качаимовых ратников. Видно, разгром так его потряс, что нужно время, чтобы прийти в себя, опомниться, охолонуть. Поэтому в толпе Вольга оставался одинок.
Наступила ночь, городище затихло, а Вольга все сидел у костра. Пермяки, что были рядом, один за другим заваливались спать, только человек напротив никак не уходил, а тоже сидел, глядя в огонь, и шевелил палочкой угли. Вольга всматривался в лицо этого человека, и ему хотелось взять и рассказать о себе. Вольга крепился, убеждал себя, что это его подзуживают бесы, но он и сам знал, что безнадежно запутался в судьбе, и его душит тоска, и ему нужен хоть кто-нибудь — если не с советом, то хотя бы с участием, с жалостью. Он ждал, когда же человек напротив заговорит.
— Ты московит? — вдруг тихо спросил пермяк.
Вольга дернулся, вскинув на пермяка ошарашенные и растерянные глаза.
— Не бойся. Говори, если хочешь, — негромко и спокойно сказал тот. — Я же вижу.
И Вольга заговорил — сначала запинаясь на каждом слове, а потом все более быстро, горячо, и рассказал о себе все, что хотел и не хотел, и даже то, что, как раньше думал, и сам о себе не знал, удивляясь своему доверию к этому незнакомому человеку. А тот слушал, кивал и все шевелил палочкой угли.
— Все твои беды оттого, что ты лжешь, — наконец заговорил человек. — Ты лгал отцу, что хочешь жить с ним его жизнью, хотя ты и сам еще не знал, чего хотел. Спасая себя, ты сначала лгал новгородцам, что пойдешь с ними, а потом московитам, что новгородцы держали тебя силой, — ведь человек, который не связан по рукам и ногам, всегда может уйти в лес. Ты лгал своему князю, что хочешь быть его ратником, потому что тебе некуда было податься. Своими делами ты лгал своим товарищам и воеводам, что хочешь покарать пермяков, а очутившись среди нас, ты лгал, что эта война тебя не касается и ты хочешь только одного — уцелеть.
Тихие слова падали в темноту веско и страшно, точно капли раскаленного металла. Вольге показалось, что человек, сидящий напротив, сейчас поднимет голову и закричит: «Держи татя!» Но человек не закричал, а продолжил:
— Самое главное, что ты лгал себе. Но я тебя не виню. Я мог бы сказать, что это было от твоего безмыслия, но так будет неправильно. Вы, московиты, больны. Вы захватываете огромные земли, а сами разделяетесь на все более мелкие части — на княжества, на города, на владения бояр. У вас только один исцелившийся человек — ваш Великий князь, поэтому боги даруют ему победу за победой. Русь может побеждать слабых — нас, к примеру, но пока она не излечится, сильные будут ее бить, как некогда били татары. И ты тоже болен, юноша. От этого твои страдания. Хотя ты можешь излечиться. Ты для этого готов.