«Действительно, Емелька был прав, сказав, что и за икону, и за такие камни могут дать много больше, чем он предлагал. А уж если распотрошить древнее творение?! Что тогда? Тогда могут дать еще больше. А за икону вместе с камнями тем более. Красноярец, даже не видя ее, и то предложил целый „лимон“. Но неспроста предупредил, что расплатится окончательно только за бугром. Вывозить туда эту махину придется самим. Искусствовед же Евсей Анисовкин, глянув только одним глазком, причем не имея своих интересов, что немаловажно, предложил все полтора, но практически на тех же условиях».
«Сейчас, конечно, уже далеко не те боевые и грозовые девяностые годы, — подумал Вогез, — и так просто операцию по вывозу старинной драгоценности, а может, и национального достояния, а не какого-то там семейного, какую можно было довольно легко провернуть тогда, уже не проведешь. Во-первых, тут потребуются специалисты именно самого широкого профиля. Во-вторых, на осуществление такой акции нужно будет подобрать человек пять-шесть, не меньше, отчаянных голов, которые в случае чего и не сдадут, и даже готовы будут отсидеть за это не один год, получив, конечно, неслабые средства как для себя, так и для своих семей».
«Икона большая, тяжелая и привлечет, конечно, внимание всех, кто будет в тот день в аэропорту. И не важно, через какой зал будет проходить операция по ее вывозу. И даже если договориться через зал VIP, все равно придется совсем не просто. Остается договариваться и с таможней, и с погранцами… Люди, конечно, есть и там, но это тоже будет стоить немалых денег. Как ни упакуй, как ни заверни, как ни спрячь, а уши все равно будут видны. Да плюс еще мало ли кто встретится в Шереметьево в тот день. И мало ли кому еще взятки придется давать, даже если избрать другой аэропорт и даже если вылетать из другого города. Плохо еще, что людей в оборот будет вовлечено уж слишком много», — прикидывал в уме Вогез, пытаясь учесть заранее все за и против.
«Что все это будет стоить, интересно? Можно прикинуть уже сейчас. Все про все, — подумал он, — потребует тысяч сто баксов — не меньше, а то и больше. Так что получается со всеми расходами сумма совсем не малая. Намного отличающаяся от той, которую предложил ювелир Емелька. Плюс риск, да еще какой, который также будет оплачен нам самим себе сполна. При всех потерях, сложностях и недостатках вывод напрашивается один: стоит браться».
«С другой стороны, если хорошо подумать, может, и не стоило нагромождать на свою голову столько лишних проблем и добиваться изжоги. Надо было отдать Емельке икону тогда же на даче, и все тут. Так нет же, пожидился. Засуетился. С Анисовкиным зачем-то советовался, с алкашом. Да еще в Красноярск летал на кой-то хрен, — прикинул он. — А все почему?»
Вогез прекрасно знал ответ на этот душивший его, как жаба, с первого дня вопрос. Потому что икону он, дурак, обещал на днях, по непонятной для самого себя причине, отдать Ольге, с которой незадолго до всех этих ювелирных торгов встречался в своем офисе в городе. Она — то ли родственница, то ли подруга Албанца, то ли подруга подруги Албанца, Вогез не знал и не помнил. Тот, идиот полный, педрила вонючий, конечно же проболтался про икону. А зачем и почему, он тоже не знал доподлинно, и даже, к своему собственному удивлению, не узнавал. Так был в себе уверен.
«Опять этот сука Албанец! — подумал Вогез. — Несчастья все мои только от него. И надо же было ему в недолгой беседе в офисе с этой бабой так растрепаться. А потом и я, тоже дурак, болтнул лишнее». Особенно когда беседовали с этой Ольгой в ресторане фитнес-клуба на Рублевке. Расслабился, разомлел, наобещал. Поверил белиберде всякой за чашкой кофе и стаканом свежевыжатого сока. Другие мужики и пацаны, он представлял это прекрасно, от стакана спирта не ломаются. Ни косяком, ни шприцем их не возьмешь. А он сам, можно сказать, наговорил «семь бочек арестантов». Просто так, ни за что ни про что, взял и наговорил. Чертовщина, какая-то, да и только.
Спиртное Вогез не терпел вовсе. Считал, что от него многие беды, в том числе связанные со здоровьем, особенно в его возрасте. И других всегда призывал к тому же. Например, закадычного приятеля своего Юрку-Альбиноса, который ухитрился надраться с друзьями в стельку, выйдя недавно после обширного инфаркта из кардиологического центра. От невероятного количества потребляемого ежедневно спиртного у того даже уши были отвратительного сизого цвета, а нос — и того хуже, красней, чем у самого Деда Мороза. Этого Вогез не понимал совсем. И всегда говорил друзьям, знакомым, тому же Юрке, что надо немедленно прекратить бесконечную поддаваловку, завязать с зеленым змием, пока не поздно. Подумать наконец и о своем здоровье, которое, как говаривали раньше, не купишь ни за какие деньги. Нет же, дураки, не понимали, что сами с собой творили. Губили жизнь свою, можно сказать, на корню. Вогез в свое время тоже был не дурак выпить, хотя и не очень любил самый обожаемый русским народом напиток. Но все же, с учетом многолетней тренировки, не пьянел от достаточно значительных доз. Не то что некоторые. Да и пивал он, в отличие от многих, в своей жизни практически все, что пьется. То есть все людям известное в этом плане. От «слезы комсомолки» — коктейля на натуральной политуре, огуречного лосьона для бритья, любимого мужиками российской глубинки, до самых изысканных французских коньяков. Тех самых, что чуть ли не по тысяче евро за бутылку в лучших ресторанах Европы и Америки. Но то, что в беседе с этой интеллигентной, образованной женщиной, каких он тоже видел в своей жизни немало, в том числе в постели, он сам, по своей собственной инициативе, вдруг поскользнется на ерунде, Дед не мог себе ни представить, ни простить.
Эта интеллигентная, образованная, красивая и стройная женщина совершенно непостижимым для Вогеза образом, казалось ему, смогла не только разговорить, но по совсем непонятной для него причине даже убедить старого, видавшего виды «законника» в том, что хранившаяся уже в тот момент в его загородном доме икона — это и есть ее семейная реликвия. И еще в том, что именно его, Вогеза Хачатряна, божественное предназначение и сам смысл всей его жизни, оказывается, заключались не в чем ином, как в возвращении этой реликвии на ее законное место. То есть туда якобы, где она по божественному замыслу и должна быть.
«Знать бы еще, где это место, тогда б совсем хорошо было, — подумал с усмешкой Вогез. — Наверняка имела в виду свою собственную квартиру или дачу. Это уж как водится в этих кругах. Моя „дачурка“, конечно, для этого ей не подходит никак. Мала, может быть? А может, влажность не та? Еще пугала, сука, меня, говорила, что по преданию (неизвестно, правда, какому и чьему) того, кто незаконно прячет икону, ждут самые настоящие несчастья и потрясения. То есть меня ждут. Нужно было бы не молчать, а сказать ей пару ласковых слов или врезать меж глаз за такую наглую болтовню. На худой конец, рассказать, например, каким образом и как ко мне эта икона попала и где была до этого. А я, кретин, сдуру пообещал, слово дал. Влюбился, что ли? Или действительно постарел, о душе думать стал. Всякая ерунда в голову и лезет. Слово дал».
А слово свое Вогез умел держать.
На краю Руси обширной