Дома у Ольги было две иконы. Обе доставшиеся ей от бабушки в наследство.
«Удивительно даже, что бабуля их не дочке своей — атеистке, а мне — внучке оставила. Вот ведь все как чувствовала, все понимала. И не зря, — подумала Ольга. — А может, и видела? Знала, что я еще в советские времена потихоньку в храм бегала, чуть ли не с детства. И приветствовала это всячески».
Одна икона была, что называется, фамильная, детская, оренбургской школы иконописи. В детской дома Агаповых-Писаревых в Оренбурге когда-то висела. На ней Христос — мальчик в простой холщовой рубашечке, с золотистыми, вьющимися волосиками, голубыми большими, ясными глазами. Этакий Иван-царевич… Икона была небольшая по размеру, но в серебряном окладе. С полудрагоценными камнями, расположенными на окладе и по всему нимбу.
Вторая икона когда-то принадлежала бабушкиному дяде Дмитрию. Она была привезена им в стародавние времена, что называется, из дальних странствий. Скорее всего, из Италии. Точно никто не знал. Перед этими двумя иконами Ольга и молилась дома каждый день.
А вот что касается их главной фамильной ценности — Спаса Нерукотворного, то он, судя по всему, был в чьем-то чужом доме. И молились ему чужие люди. Да молились ли вообще? Кто теперь знает?
Оторвавшись от компьютера и одолевших ее мыслей, Ольга еле успела подбежать к уже давно звонившему телефону. Это была ее давнишняя университетская подружка Елена Раневская-Рюрикова.
— Привет, — отозвалась Ольга, сразу же узнав ту по голосу. — Да я это, я, не слышишь, что ли, Ленок? Ты так «часто» мне звонишь в последнее время, что уже и мой голос подзабыла, да? Не фантазируй. И когда это мы с тобой в последний раз разговаривали, я уже не говорю, виделись? Вспомни, моя дорогая, хорошенько.
— Да потому и звоню, что возможность такая у нас с тобой появилась. Слушай внимательно. В самое ближайшее время намечается традиционный сбор. Наши летописцы факультетские точно высчитали, что через несколько дней исполнится двадцать лет, как все мы разлетелись в большую жизнь. Есть предложение встретиться, вспомнить былое, пообщаться. Встреча вначале состоится на факультете, а потом в эмгэушном кафе рядом. Наверное, знаешь?
— Трудно себе представить, что целых двадцать лет прошло. Чуть ли не человеческая жизнь. Даже не верится, что иных уж из наших нет, «а те далече». И еще как далече. По всем странам и континентам, считай, за последнее десятилетие разлетелись. Если мне память не изменяет, Ленок, то последний раз мы все полным составом встречались чуть ли не десять лет назад. Так ведь? А Татьянин день в прошлом году — это, я думаю, не в счет. Народу было не так много… Да и настроения что-то особого тоже не было.
— А я думаю, что и та встреча совсем неплохо в результате прошла, — перебила Ольгу Елена. — Помнишь же, как к Юрке после торжественной части завалились домой, до полуночи вспоминали нашу студенческую вольницу, занятия, гулянки, экзамены, любовь…
— Помню, конечно. Идея нынешней встречи очень даже привлекательная. Леночка — ты чудо! Скажи только, кому мне звонить? У кого дальше все узнавать? И по сколько скидываемся? Вы же опять по цепочке обзванивать всех будете? Да? Точно?
— Оля, я все подробно разузнаю и завтра позвоню тебе, идет? Ну ладно, рассказывай, как жизнь? Как сама? Как твоя дочурка поживает? Как муженек ее драгоценный? Как твой Олег? Что пишет? Где бывает? Что купила? Ой, извини, чуть было не забыла. Дорогая, ты знаешь, что Андрюшка, твоя университетская любовь, сейчас в Москве, проездом из Бонна в Вашингтон? И, как мне сообщили из совершенно надежных источников, обещал быть на нашей общей встрече.
— Ленок! Да ты не меняешься совсем. Всегда и все знаешь. Что касается моей жизни, то у меня все более-менее… Олег сейчас в командировке в Австрии. Галину, мою дочку, знаешь же ее хорошо, светская жизнь совсем закрутила. Общаемся, не поверишь, больше по телефону. Все некогда ей. Вечно куда-то она бежит, торопится, колготится… Вернее, не бежит, а едет. И не сама по себе, а всегда с шофером передвигается по Москве, причем в 600-м «Мерседесе». Когда не позвоню ей по мобиле, всегда только одно и слышу: «Извини, мамуля, я очень занята. Поговорим потом. Вечером. А сейчас я еду к Раулю, или к Юдашкину, или к кому-нибудь еще». То новый бутик «Кавалли» открылся, то «Валентино» осваивает, то в «Ванили» кофе пьет… Вот ты, дорогая, знаешь, например, этих раулей, кавалли, андрияновых, далакян, а? Уверена, не знаешь. А догадываешься хотя бы, где находится «Ваниль» или «Обломов»? Наверняка даже не догадываешься.
— Да я что-то сразу, понимаешь ли, и не припомню даже, кто такой Юдашкин-Мордашкин. А уж все остальное, лучше и не спрашивай… Стыдно, каюсь, темная я, но не знаю. Вот, все же вспомнила: Юдашкин — это, наверное, телеобозреватель НТВ? Точно? Или какой-то другой программы, но что-то в этом духе…
— Все ясно с тобой, госпожа великий архивист. Далека ты от московской великосветской тусовки. Не врубишься никак в новую жизнь, все при совке живешь, как сейчас говорят мои студенты.
— Каюсь, матушка, слишком далека я от современной жизни… Ох, и далека…
И подруги заливисто, как в былые студенческие годы, стали безудержно хохотать…
— Ха-ха-ха, Оля! — давясь от смеха, проговорила Елена. — Это у нас с тобой опять приступ студенческого безумия. Помнишь, как на лекциях по истории КПСС, когда профессор Зайченко, главный факультетский идеолог, начинал перечислять нам достижения социализма: сколько пшеницы, ржи, ячменя и овса было собрано, какое поголовье скота выращено, сколько тракторов и комбайнов выпущено и т. д. и т. п. И что самое главное, все это «под мудрым руководством Коммунистической партии и лично товарища Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева»… А мы с тобой тут же ржать взахлеб начинали и остановиться уже никак не могли…
— Да, конечно, помню я все, Ленуся. Прекрасно помню. Разве такое забудешь когда-нибудь?
— А помнишь ли ты, моя дорогая, как Зайченко, имя его и отчество забыла, нас с тобой однажды выгнал во время очередного приступа нашего безумия?
— Я даже помню, как он просто позеленел от злости, когда мы пробирались с тобой по рядам и спускались вниз, изгоняемые из рая, — также давясь от смеха, напомнила подруге Ольга.
— А еще он ведь тогда на нас кричать как резаный стал. Ужас, как орал, аж страшно было. «Таким не место в комсомоле! Позор распущенным, несознательным элементам… Так смеяться, и где — на лекции по истории КПСС… Вы еще позволяете себе ходить на лекции в МГУ в таких неприлично коротких юбках?! Куда смотрят ваши родители-коммунисты?! Не понимают, наверное, что вы чужие места на факультете занимаете?!» — совсем взвился он, когда увидел нас, выходящих из аудитории.
— У тебя-то, наверное, казусных историй почище да покруче, чем наши с тобой, с твоими студентами за годы преподавания набралось тоже немало. Ты ведь и историю КПСС, как я помню, имела счастье студентам вдалбливать, госпожа профессорша. А сама-то ты тогда запоминала, что в этих учебниках писали? Это ведь было невероятно трудно. Пустота одна, беспредметность, как помню, да и только. Годами учили, а запомнить никак не могли. Даже совершенно конкретные даты съездов, и те путали. О другом уж ни говорить, ни вспоминать не хочется…