— Ну как же вы меня все-таки нашли? — настойчиво и подчеркнуто спокойно вновь промолвил Максим Петрович. — Даже жена моя не знает, где я сейчас нахожусь.
— Знает или не знает, какая разница? Нашли же, и это самое главное. Вот мы. Вы можете исправить оценки нашим детям, заниженные вами из каких-то там непонятных нашему разуму соображений, — не унимался отец Петушкова. — Вы же прекрасно знаете, Максим Петрович, что наши дети заслуживают большего. Мой сын, например, готов без всякой подготовки ответить на все ваши вопросы. Да и остальные ребята, уверен, готовы немедленно поступить так. Можете сами убедиться в этом прямо сейчас.
Да вы и без моих слов все прекрасно знаете. Так ведь? Не упорствуйте, Максим Петрович, прошу вас. Будьте снисходительны в конце-то концов. Убедительно прошу, даже умоляю вас.
— Но как же вы меня нашли? — продолжая курить вонючий «Беломорканал», опять задал свой единственный вопрос Хван.
— Ну какое, по существу, это имеет сейчас значение, а? — проговорил в ответ уже достаточно раздраженно Петушков-старший. — Мы здесь, Максим Петрович. Вот они, мы. Не кто-нибудь другой, а мы. Мы перед вами. А вот наши дети. Что вам еще нужно? Хотите, если здесь вам неудобно, то мы отвезем прямо сейчас вас домой или в школу. А потом сразу же привезем обратно. Может быть, так вам будет лучше. Здесь рядом «ЗИМ» стоит около вашего дома. Все поместимся, — сказал он, показывая рукой за стенку, где действительно давно заждался водитель машины, отпугивающий от нее толпу корейских детей, скорее всего, ни разу наяву не видевших блестевшей черным лаком большой представительской машины, на которой обычно ездили самые высокие руководители республики.
— Как вы меня нашли? — в который уже раз занудно повторил свой вопрос школьный учитель.
Когда невозмутимый Хван задал его в десятый раз, спокойный и всегда в жизни выдержанный и даже чересчур уравновешенный старший Петушков вдруг на глазах всех собравшихся в маленькой, душной, насквозь прокуренной комнатке буквально взорвался. Он налился краской, воздуха ему не хватало, тем более в задымленной атмосфере халупы с крошечным, с трудом пропускающим солнечный свет и плотно закрытым окном, выходящим во двор. Начав бешено жестикулировать, не обращая уже никакого внимания ни на Хвана, ни на других родителей, испуганно прижавшихся кучкой к побеленной известью стене, он яростно прокричал в лицо «корейцу», видимо, никогда до этого не произносимые им слова:
— Болван ты, Максим Петрович! Настоящий болван! Делай что хочешь. Я с тобой больше разговаривать, хоть застрелись, не буду. Настоящий болван. Вот кто ты. Думай что хочешь обо мне, но ты болван. Не нужны мне твои отметки. Подавись! Себе их поставь. Лечи и дальше собачатиной свой паршивый радикулит. Можешь даже совсем голым ходить. Что хочешь, то и делай. Подавись своими четверками. Я пошел. А ты пошел, подлец, сам знаешь куда. Не будь здесь женщины, я бы тебе сказал еще много чего, о чем ты не догадываешься.
С этими словами старший Петушков вышел на улицу. Тяжело вздохнул и мигом скрылся в машине, со страшной силой хлопнув при этом тяжелой задней дверцей. Вся компания, понурив головы, без звука проследовала за ним. Единственное, что все они услышали в открытую во двор скрипучую дверь комнатенки корейца в воцарившейся вдруг полной тишине, так это в очередной раз произнесенный абсолютно спокойным, как и прежде, Хваном вопрос:
— Как же вы меня нашли?
Все было кончено. Все трое, как были, так и остались с четверками по математике. О «серебре», а тем более о «золоте» они прекратили даже думать. Лето пошло насмарку. Пришлось вместо предполагаемого одного сдавать по полной программе все экзамены в вузы. Райкин, по словам Ольгиной подруги Самсоновой, и без медали поступил туда, куда и хотел — в мединститут в Новосибирске, стал известным хирургом, доктором медицинских наук, профессором, автором многих книг и учебников. Александров подался на стройфак в политехнический и к моменту встречи подруг возглавлял строительство реформированной Чубайсом ГЭС на Дальнем Востоке. Сашка же Петушков вынужден был навсегда зарыть в землю свой спортивный талант, став довольно посредственным математиком после окончания физмата университета.
Вот такая история вспомнилась Ольге сегодня утром, после ее жутковато-кошмарного цветного сновидения о Максиме Петровиче, ходящем с линейкой в руке по классу, а потом, как дьявол, сидящем на старом колченогом стуле в крошечной глинобитной мазанке, обмотанным радикулитным поясом из собачьей шерсти.
«Такого бы, конечно, ни я, ни мои родители, — подумала она, стоя под душем, — не позволили бы себе никогда даже в ужасном сне. Надо же. Перед кем унижаться? И за что, за несчастные отметки? Кого просить надумали? Хвана. Это же немыслимо. О таком нельзя даже без отвращения подумать».
Она воочию представила себе маленькую глиняную комнатку с побеленными известью стенами с одиноким столом посередине, где на качающемся, когда-то называемом венском стуле с изогнутой спинкой и твердым фанерным сиденьем одиноко сидел Максим Петрович в длинных, до колена, черных сатиновых трусах, опоясанный широченным бинтом из натуральной собачьей шерсти. Разминая скрюченными пальцами табак папироски «Беломор» и постукивая бумажным мундштуком по ничем не покрытому в пятнах столу, он как бы обращался к ней со своим единственным вопросом из совсем уж далекого времени. При этом, прямо глядя в Ольгино лицо своими узкими, затуманенными, слегка насмешливыми с поволокой глазами, предвещавшими какие-то очередные неприятности и гадости.
День предстоял ей сегодня-совсем непростой, а даже чрезмерно насыщенный многими серьезными событиями. Она это давно знала, заранее готовясь ко всему, что должно было произойти. А предстояло довольно многое. И не зря поэтому Хван со своей большой головой и свисавшей набок копной прямых, черных и всегда жирных волос, чуть ли не закрывавших его правый красноватый глаз, к этому времени давно покойный, явился сегодня ночью ей во сне. Так всегда у нее бывало. Сегодня не было исключением. В десять нужно было быть в МГУ. В альма-матер, на родном истфаке, Ольгу пригласили прочесть спецкурс выпускникам университета по современной историографии становления сталинского тоталитаризма в СССР. Днем — занятия со студентами в давным-давно ставшем своим техническом университете. А вечером — несколько чересчур ответственных встреч, от которых довольно многое зависело в дальнейшем.
Шум воды и жесткая, специально купленная в Германии для утренних обтираний светло-зеленоватая рукавичка-мочалка легко отбросили воспоминания и заставили Ольгу достаточно быстро вернуться к прозе жизни. В результате появившегося минут через пятнадцать протирающего глаза мужа на кухне уже давно ждали стакан свежевыжатого морковно-яблочного сока, пышный омлет из трех яиц с ветчиной и зеленью и большая чашка дымящегося кофе «Нескафе голд», который он любил.
— Оля! Ты не забыла, что завтра мы идем в гости к Иноземцевым? — сказал он с утренней хрипотцой в голосе, усаживаясь за стол и включив пультом телевизор. — Прошу тебя, не опаздывай, как всегда, приди, пожалуйста, пораньше. Я заеду за тобой домой, заодно и переоденусь. Будь к этому времени готова, ради Бога. Забыл, кстати, тебе сказать. Вчера на несколько дней по своим делам из Таллина приехал Стас. Имей в виду. Мы договорились, что он забежит к нам на пару минут сегодня вечером. Ты же знаешь, что такое у него пара минут. Наверняка будет голодным как волк. Сметет, как всегда, все, что ты приготовишь. Я куплю по дороге бутылку водки фирмы «Немиров», причем «На березовых бруньках». Ему это безумно нравится, хотя для приличия непременно отказывается и сам к тому же забывает что-либо принести. У него, кстати, с понедельника по телевидению, ты же знаешь, пойдет сериал про героя всех его книг — следователя со странной фамилией то ли Рожин, то ли Нерожин, которого играет приятный актер Андрей Соколов. Наверняка принесет кассеты с этим фильмом. Шестнадцать серий — тебе не фунт изюма. Серьезное дело. Я думаю, он сам обо всем расскажет со своим непременным матерком. Знаешь, ему, на мой взгляд, даже идет материться. Как-то и не представляю его без ненормативной лексики. Я тебе сказал, что он кассеты принесет с фильмом? Да, совсем забыл. Конечно, сказал…