— Что-то стряслось, Олег? — спросила, как только он положил трубку, Ольга. — Что там такое? Кто звонил?
— Галка. У нее что-то совсем плохое произошло. Плачет. Даже рассказать толком не может. А может, и неудобно. Ничего больше не знаю. Знаю только, что ей худо. Возможно, наша помощь потребуется, я так думаю. Так что, дорогая моя, пора одеваться. — С этими словами, даже присвистнув, Олег поспешил в свою комнату, где на специальной испанской вешалке с плечиками висел его повседневный рабочий костюм. Уже натягивая свой любимый черный свитер, он почему-то, сам не понимая почему, достаточно громко, чтобы слышала жена, начавшая одеваться в другой комнате, воспроизвел вдруг полюбившийся еще с детства перифраз популярной детской сказки.
— Посадил дед «Репку». Отсидел «Репка» и зарезал дедку, — отчетливо и ясно услышала Ольга доносящиеся из соседней комнаты слова мужа.
— Ты думаешь, что-нибудь очень серьезное? — не придавая никакого значения шутке, спросила она еще раз.
— Думаю, что да, — ответил ей Олег.
— Раньше, в прежние времена, — представил себе брат Ольги Геннадий, постоянно думая о своем тесте, — если бы ему такое, что он стал себе позволять, даже приснилось, или кто-то вдруг сказал, что он способен на это, то он, не задумываясь ни на минуту, как и подобает настоящему партийцу со стажем, которых сегодня всех скопом называют коммуняками, рассчитался бы с жизнью. Застрелился бы или повесился где-нибудь в туалете или в ванной.
«А тут вдруг на тебе, что стал вытворять, неожиданно почувствовав, ощутив и представив себе несостоятельность всех своих планов на будущее, — подумал он. — Особенно когда на самом деле понял, что приближающийся и неминуемый крах системы, которой служил, неизбежен. И в то же время удивительное дело, одновременно продолжал искренне исповедовать внедренные в его сознание чуть ли не на генном уровне ханжеские и лицемерные стереотипы прошлого. Но однако, все же и он, несгибаемый ленинец, сломался, поддался искушению, опустил свои крылышки, не выдержал бурного натиска жены и дочерей. Иначе разве стал бы строить, хотя по дешевке и далеко от Москвы, подальше от глаз приятелей и „доброжелателей“, на „притыренные“ потихоньку от партийцев деньги свой внушительный загородный дом? Да никогда бы даже не подумал, упаси его Господь. Да к тому же и строить стал, боясь всего на свете, с большим опозданием. Тогда, когда к тому моменту рядом с ним уже активно строились люди довольно среднего достатка. Да и собранные по всем городам и весям многомиллионной армией членов компартии деньги, в том числе изъятые у многочисленных предприятий управления делами, не в пример ему, высокопоставленные партийные чиновники вкладывали не только в строительство дач, но и во внутреннее убранство и внешнюю отделку.
Однако в данном случае, — констатировал Усольцев-младший, — на даче тестя шкафы, буфеты, деревянные кровати, столы и стулья и даже картинки на стенах, представляющие собой не очень удачные копии известных и особо любимых в партийной среде полотен Шишкина, Васнецова и Сурикова, как и многое другое, были изделиями созданной еще во времена Лаврентия Берии при Бутырской тюрьме и долгие годы принадлежавшей управлению делами мебельной фабрики. Той самой, на которой, дабы не сидеть в полном смысле сложа руки, трудились в поте лица осужденные системой, которой в основном преданно служили, люди.
Да, слаб человек, — вспомнил неожиданно для себя Геннадий довольно часто повторяемую тестем фразу. При этом наглядно представил себе его самого, хлопочущего с большущим березовым или дубовым веником возле кипящей и бурлящей, разогреваемой исключительно от полешек, специально по его заказу изготовленной печки — и для сауны, и для парилки годной. — Построенная им самим рядом с домом добротная русская баня — предмет особой гордости тестя.
Он как будто воочию увидел его маленькую, неказистую фигурку на коротких ногах, с довольно большой для такого тела, рано начавшей лысеть и одновременно седеть головой с двумя связанными им же самим с большой любовью из многочисленных веточек пышными вениками — опахалами. Работая ими слаженно, тесть обычно с видимым для себя удовольствием охаживал частенько своих гостей от головы до пят перед завершавшим банный день солидным застольем. Все это тесть проделывал с большим энтузиазмом и с полным знанием дела. Что называется, от души. При этом захватывал умело пар от самого потолка, вместе с ним опуская свои горячие веники на спину парящегося. Потом ласково и нежно проводил вдоль позвоночника потрясающе пахнущими свежей зеленью, распаренными березово-дубовыми букетами. Затем священнодействовал, выбивая своими опахалами весь дух — Геннадий знал это прекрасно по себе — знал его мощные, но не разящие тело удары, сопровождаемые достаточно громкими хлопками. Уж что-что, а банное дело тесть прекрасно освоил и очень любил, радуя своим умением, доведенным за долгие годы до уровня профессионализма, и даже, того круче, искусства, всех окружающих. Он и баню-то отделал внутри не так, как некоторые, а по всем правилам и парным законам. Не обычной вагонкой из специально обработанной сосны, а исключительно лиственницей из палубного бруса, способной, как подтвердили строения уральского промышленника Демидова, простоять века. При этом сам умело проложил под деревом алюминиевую фольгу, необходимую для удержания нужной температуры.
В порыве банно-творческого экстаза, — вспоминал Геннадий, — тесть обожал также поначалу облить и обрызгать стены парилки, а вслед за этим и подбросить на раскаленные камни ковшиком с обмотанной толстой бечевкой длиннющей деревянной ручкой разбавленного водой пивка или кваса. А то и оставшегося в тазу после распарившихся в нем веников густого березово-дубового настоя, предварительно аккуратно выловив руками с поверхности плавающие в нем листья. Эвкалипт, хвою, многие другие добавки, покупаемые обычно в аптеках в маленьких коричневых баночках или флаконах побольше иными парильщиками исключительно для запаха, он не знал, не любил и не хотел. В деревне, где когда-то он родился и вырос, все это было не принято. В той самой деревне, где, по его словам, с шести лет занимал он ночью очередь в сельпо за водкой, сахаром и хлебом, а иногда и за черствыми пряниками. О существовании добавок к пару никто там просто не догадывался и сейчас.
Последние поездки в родные края доказали тестю его правоту. И в нынешнее время там продолжали жить так же, как и раньше».
Иногда на свежий пар, или, как она говорила, погреть старые кости, абсолютно не стесняясь ни мужа, ни племянника мужа — выходца из тех же сибирских мест и завсегдатая парилки, ни даже своего любимого зятя, в баньку в чем мать родила заглядывала и теща. Дородная, широкоплечая, широкоскулая, крупная и статная женщина. Слегка похожая на каменное изваяние с острова Пасхи, она была чуть ли не на две головы выше своего юркого мужа. «Во всяком случае, вместе с прической — это уж точно», — вспомнил Геннадий.
И он совершенно ясно представил себе медленно вплывающую, как белый лебедь, в горячий туман парилки через слегка приоткрывшуюся дверь с толстенной деревянной ручкой изнутри мощную тещину фигуру. Похожая на глыбу, она отличалась еще и тем, что впереди ее тела выделялся, как днище у корыта, в котором раньше купали детей и драили до остервенения на терке белье, слегка округленный, плотный живот. И особенно висящие чуть ли не до пупка размером с хороший медный пятак, тяжеленные груди с темно-коричневыми до черноты, как у негритянок, здоровенными кругами возле толстых, набухших и нагло торчащих вперед сосков также почти черного цвета. Она всегда приходила париться вслед за мужем, спустя один и тот же промежуток времени. Причем исключительно со своим собственным красного цвета пластмассовым тазиком, купленным ею как-то по случаю в деревенском магазине недалеко от дачи.