Мара и Кэт так увлеклись перепиской, что перестали замечать даже Наташу.
Рыба стоял в проёме, подпирая дверь плечом. Наташа поднялась с места и шагнула навстречу. Потом схватила его за руку, и они побежали, быстро-быстро, чтоб никто не остановил, в сторону лестницы и вниз, на третий этаж – туда, где среди сейфов непонятной какой-то фирмы, железных сейфов, выстроившихся в ряд у стены, стояла одинокая садовая скамейка под искусственным фикусом.
Они сидели на этой скамейке. Молча прикасались друг к другу, словно боялись, что вот-вот растает видение.
Как будто вспомнив о чём-то важном, Наташа достала из кармана телефон. Отключила звук. Потом сфотографировала Рыбу – как и обещала себе сегодня ночью.
– Я не могла уснуть всё это время. Ты тоже? – спросила она.
– Я – мог. Я только и делал, что спал. Засыпал даже на работе. Засыпал, и всякий раз оказывался в том железном ящике, который ты называешь лифтом. Открывались двери, и я попадал в длинный пустой коридор, такой белый и светлый. Очень длинный. Иногда он ветвился. Иногда в конце коридора меня поджидал знакомый лифт. А дальше – снова коридоры, бесконечные. Я пробовал остановиться, сесть на пол, но ничего не получалось. Надо было идти, идти и идти. И я шел. После такого сна кажется, что не спал вовсе, а в самом деле ходил. Сегодня я снова оказался в знакомом коридоре и пошел вперёд. И вдруг услышал голос: «Рыба, в путь!» Или что-то похожее. Он звал меня по имени, и я пошел на этот голос. Хоть что-то новое. И вдруг я увидел дверь. В том коридоре никогда не было дверей. Дверь было очень трудно открыть, она словно сопротивлялась. Зовущий голос стих, но дверь не исчезла. Я всё же открыл её и увидел тебя.
– Я знаю, почему тебе трудно было открыть нашу дверь. Ты её внутрь толкал, а надо было тянуть на себя. Но теперь – моя очередь открывать, – сказала Наташа и огляделась. Сейфы, сейфы, сейфы – нет, вроде бы виднеется какой-то просвет. И точно – дверь. Наташа дёрнула за ручку. Не заперто. В полутьме чужого кабинета, пахнущего пылью и плесенью, виднелся продавленный кожаный диван, за ним – полированный письменный стол, чисто прибранный. На голом окне – ни жалюзи, ни занавесок. В углу вешалка, на ней измятая шляпа и зонтик-трость. Под вешалкой – растоптанные сандалии.
По всему видно, хозяин решил пораньше смыться домой и не стал запирать помещение. А может, никогда не закрывал – поживиться здесь было нечем.
Наташа поманила Рыбу за собой и задвинула внутреннюю щеколду.
На окне, одна за одной, загорелись семь крошечных плавающих свечек. А может быть, это включили свет в своих квартирах жильцы дома напротив.
В хрупком мире наступила осень. Листья на деревьях поседели и стали падать на землю. Движение на столичных улицах почти остановилось: белые сухие вороха лежали на проезжей части и на тротуарах, их было не так просто объехать. Ну, обойти – ещё можно. Перепрыгнуть. Или пройти прямо по ним, проваливаясь по колено.
–У вас что, забастовка дворников? – спросила Наташа, поддевая мыском туфельки кучу листьев. И остановилась – залюбовалась. Как белые мотыльки, размером с ладонь, они плавно взлетели вверх, а потом стали опускаться на землю – медленно и торжественно.
– У нас – что? – переспросил Рыба.
– Не убирают вот, – пояснила Наташа. – Красиво, конечно. Но ни пройти, ни проехать.
– Красиво. Потому и не убирают. Когда наступает осень – все становятся немного поэтами. Любуются увяданием природы и сочиняют грустные стихи. Потом записывают их на обороте.
– На обороте чего?
– Сухих листьев. Записывают и тут же выбрасывают. Ближе к сезону дождей рядом со всеми ресторанами лежат горы исписанных листьев.
– И что потом с ними сделают? Издадут полным собранием сочинений прошедшей осени?
– Нет. Их сожгут в день уборки листьев. Это очень старый обычай. Никто не работает в этот день. Император вместе со всеми сгребает листья в каменные жаровни. А вечером мы зажигаем костры, и город наполняется сладковатым запахом. Грустные стихи сгорают, но остаётся этот вечер, когда во всех городах все жители, вне зависимости от лара, сидят рядом, глядят на огонь и мысленно выбрасывают в него всё плохое, что накопилось за год. Слегка одурманенные, мы возвращаемся домой под утро. И просыпаемся где-то в середине дня, под перестук дождя.
– Как красиво! – воскликнула Наташа. – Я бы так хотела увидеть эти ночные костры. Ну, или хоть какой-нибудь праздник, мне так не хватает праздника!
– Тогда радуйся. Между первым днём листопада и началом сезона дождей по всей империи гремит праздник безродных жителей. Именно сегодня и гремит. Прислушайся.
– Мы, значит, поедем на вашу знаменитую окраину? – обрадовалась Наташа. – А нас там самих на костре не зажарят?
– Мы никуда не поедем. Безродные сами добираются до столицы. И первым делом навещают всех знаменитых столичных мастеров – так уж заведено. Скоро ты сама увидишь пару выдающихся безродных экземпляров.
– Я же мало кого у вас вижу! – напомнила Наташа.
– Этих – увидишь, – заверил Рыба. – А теперь мне пора на работу.
Белые листья лежали даже на полу мастерской. Были среди них и исписанные, но Наташа не стала поднимать и читать: Рыба (если это писал он, а не какой-нибудь скучающий аристократ) доверил свою грусть этим листьям. Если бы он хотел доверить эту грусть любимой девушке – так бы и сделал.
Сначала праздник бесновался за прозрачной стеной: яркие люди, похожие на завсегдатаев Сорочинской ярмарки, неведомой чудной властью угодивших на распродажу в ГУМ, заполнили весь променад. Потом прозрачные стены дрогнули, там и сям запели, пустились в пляс, и понеслись хороводы и карусели, и полилось рекою пиво: в чопорную столицу, утирающую нарисованные слёзки сухими белыми листьями, пришла настоящая жизнь.
Жизнь вежливо, но настойчиво постучала кулаком в дверь мастерской, и Рыба впустил первых заказчиков. Наташа различала их очень хорошо, и они тоже сразу увидели её – и нестройным хором пожелали долго здравствовать хозяину и его хозяюшке.
Рыба даже не потрудился ответить на приветствие, ограничился кивком. Наташа скопировала это движение. Посетители с трудом втиснулись в мастерскую и деликатно встали вдоль стеночки, чтобы ничего не испортить.
Это была одна семья: первым вошел старик, за ним – два зрелых мужчины и три юноши, следом – женщины. Их возраст определить на глаз было невозможно: как и остальные обитательницы хрупкого мира, которых довелось увидеть Наташе, они были высокие и стройные, но их лица, пусть не идеальные, были молодыми и настоящими, и ничуть не напоминали застывшие маски столичных аристократок. И у всех – у женщин, у юношей, даже у старика – волосы были нежно-розовые, совсем как у Наташи.
– Вот оно как, ага, – тихо сказал старик, указывая на полку с готовыми чашками. – Ну а я что говорил?