Стареющий писатель пробороздил взором аудиторию, заметил тройку беспардонно зевающих студентов. «Вот эти-то юнцы, видать, и проглотили аппетитными зевками мои слова», — усмехнулся он.
— …Тогда как вера в то, что красота отнимает дар речи, занимала умы и в прошлые времена. Красота опускается не только до молчаливых людей, она приходит туда, где разгар пиршества и веселья. Среди тех, кто бывал в Киото, наверняка найдутся люди, посетившие Сад камней в храме Рёандзи [22] . В связи с этим садом не возникает сложных вопросов — здесь простая чистая красота. Есть сады, заставляющие людей смыкать уста. Однако по иронии в наше время появились люди, которым вовсе не нравится хранить молчание во время посещения этих величественных садов. Они говорят, что у них нет слов, и все же морщат свои лица, чтобы выжать из себя хоть какое-нибудь захудалое хайку. Красота заставляет людей быть болтливыми. В присутствии красоты кто-то принуждает людей выражать свое впечатление второпях, у них появляется чувство долга скоренько конвертировать красоту в слова. И не сделать этого нельзя — чревато опасностью! Ибо красотой, подобно взрывом, трудно овладеть. Дар молчаливого обладания красотой, эта величественная сила самоотречения, кажется, уже растрачен людьми навсегда. Вот когда начинается эпоха критицизма. Критика не занимается имитацией красоты, ее назначение в том, чтобы заниматься конверсией красоты. Критика направляет свои усилия в противоположную от творчества сторону. Раньше критика была сподвижницей красоты, а теперь стала ее биржевым маклером, судебным исполнителем. То есть с упадком веры в способность красоты отнимать у людей дар речи критика должна была подменить собой эту печальную власть. Красота сама по себе не может сделать человека немым; но еще меньше это по силам критике. Итак, мы вступили в грязную эпоху всеобщего говорения и всеобщей глухоты. Красота делает людей болтливыми. В довершение всего, благодаря этой болтливости, красота становится в один прирастающий ряд многочисленных артефактов — искусственных предметов. (Это странно слышать.) Началось массовое производство штамповок. И вот критика, обратившись к этим подделкам красоты, обрушивается на нее потоками проклятий — хотя сама сошла с того же конвейера…
Но когда вечером после своего выступления Сюнсукэ появился на пороге бара «Рудон», чтобы встретиться с Юити, посетители только мельком взглянули на этого суетливого одинокого старика и тут же отвернулись от него. Появление Юити они тоже встретили молчанием, но не оттого, что были поражены его красотой, а просто из равнодушия. В этой тишине не было ничего гнетущего.
Старик поклонился Юити, который разговаривал с парнем в углу, затем присел к Сюнсукэ. Только тогда в глазах посетителей взыграло любопытство.
Юити перекинулся с ним парой слов, извинился и снова отошел. Когда вернулся, он сказал:
— Кажется, все думают, что я ваш мальчик, сэнсэй. Они спрашивают меня, так ли это на самом деле; я ответил, что это так. Отныне вы без труда можете захаживать в этот ресторанчик. Как писатель, думаю, вы найдете здесь много интересного.
Сюнсукэ был поражен, но не стал упрекать Юити за его поспешность. Он предпочитал, чтобы события шли своим чередом.
— Как мне себя вести, коль ты назвался моим мальчиком?
— Я даже и не знаю. Если вы будете просто молчать и казаться счастливым, этого будет вполне…
— Я, счастливым?
Это уж слишком, чтобы Сюнсукэ, этот мертвяк, изображал счастье! Его сбила с толку эта нежданная и неуместная роль, навязанная постановщиком какого-то невнятного спектакля. Он взял обратный ход, хотел было изобразить кислую физиономию. Это давалось ему с трудом. Во всем этом чувствовался комизм, и Сюнсукэ отказался от своей затеи. В это мгновение он не осознавал, что лицо его излучает счастье.
Легкости сердца своего он не находил подобающего объяснения, а потому списывал его на счет профессионального любопытства. Стареющий писатель, уже растерявший литературное дарование, сам застыдился своей фальшивой горячности. Сколько раз за эти последние десять лет переполняли его творческие импульсы — прилив за приливом! Сюнсукэ хватался за перо, но дальше одной строчки перо его не продвигалось. Вот когда он стал проклинать свое вдохновение, от которого оставалось гнетущее чувство неоплаченных по счетам долгов. В дни молодости творческие позывы, словно болезни, преследовали его по пятам, а ныне они заглохли и стали на потребу его бесплодного изголодавшегося любопытства.
«Какой красавец все-таки этот Юити! — Старый писатель издали подглядывал за ним, сидя на своем стуле, и предавался размышлениям. — Среди тех четырех-пяти юных красавцев только он и выделяется. Красота оставляет ожог, когда к ней прикасаешься руками. Немало гомосексуалистов, должно быть, обожглись по его милости… В странное сообщество вошел я, будто меня впихнули в него. Изящный такой толчок получился. Что до меня самого, то я здесь всего лишь соглядатай — как всегда. Мне понятно теперь чувство неловкости всех этих шпионов, разведчиков, агентов. Их деяния не подвластны желаниям. Так что любой их поступок, совершенный из патриотических побуждений, в сущности, пропитан подлостью…»
Юити стоял в окружении троих парней, которые вытащили из-под пиджаков свои новенькие галстуки и щупали их друг у друга — словно хвастающие воротничками нижнего кимоно молоденькие гейши-подружки. Электрический патефон непрестанно наигрывал слишком шумную танцевальную мелодию. Эти мужчины были более дружелюбны, чаще трогали друг друга за плечи и за руки, чем обычные мужчины.
Сюнсукэ размышлял: «И в самом деле, гомосексуальные мужчины преследуют своей целью чистое наслаждение. И эксцентричные отклонения, какие бывают в гомоэротических изображениях, есть не что иное, как проявление чистого страдания. Эти движимые отчаянием мужчины, не способные обесчестить, очернить, запятнать своего партнера, обречены на исполнение прискорбных фигур любви…»
В это время у него на глазах произошла смена позиций. Юити пригласили за столик двух иностранцев. Вместо ширмы их столик отделялся от столика Сюнсукэ аквариумом с плавающей пресноводной рыбой. В аквариуме была замаскирована зеленая лампа, просвечивающая сквозь заросли водорослей. На лице одного иностранца с лысой головой отражались световые разводы. Его спутник, тоже иностранец, был гораздо моложе и, похоже, представлялся его секретарем. Пожилой мужчина не говорил по-японски, и этот секретарь переводил весь разговор с Юити. И бостонский английский пожилого иностранца, и беглый японский его молодого секретаря, и односложные ответы Юити — все достигало ушей Сюнсукэ.
Сначала мужчина угостил Юити пивом, а затем принялся нахваливать его красоту и молодость. Его цветастые выражения в переводе звучали выспренно. Сюнсукэ прислушался. Стало понятно, о чем примерно шла речь. Этот пожилой иностранец оказался коммерсантом. Он подыскивал молодых симпатичных японцев себе в компаньоны. Ему нужен был помощник, чтобы заниматься подобной работой. Нынешний секретарь рекомендовал своему работодателю много разных молодых людей, но никто из них не приглянулся ему. По правде говоря, он наведывался сюда уже несколько раз. Сегодня вечером впервые обнаружил свой эталон юноши. На первых порах, сказал он, их отношения могли бы остаться платоническими, а в дальнейшем — как получится и как пожелает Юити.