Юити заметил, как в тени азалии на окраине сада отделилась от другого тела футболка с горизонтальными полосками, похожая на тельняшку моряков. Его спутник был одет в простую желтую рубаху. Двое мужчин с гибкими, как у кошек, телами коснулись друг друга губами и разошлись в разные стороны. Спустя некоторое время Юити заприметил этого молодого человека в полосатой футболке у соседнего окна. Он облокотился на него, будто торчал здесь уже много времени. У него были маленькое бесстрашное личико, опустошенные глаза, надутые как у ребенка губки, жасминовый цвет лица…
Джеки поднялся, подошел к нему и спросил небрежно:
— Куда ты улизнул, Джек?
— У Риджмена разболелась голова, я пошел в аптеку купить ему таблеток.
В этом молодом человеке с его жестокими белыми зубами, с его губами, так подходящими ко лжи, которую он произнес — намеренно, ради того, чтобы помучить партнера, Юити сразу опознал нынешнего любовника Джеки, о котором был наслышан, теперь бы только узнать его кличку как профи. Не удовлетворившись этим объяснением, Джеки подошел к Юити, держа в обеих руках стаканы с виски и льдом. Он произнес на ухо Юити:
— Ты видел, что делал этот лгунишка в моем саду?
Юити ничего не ответил.
— Ты же видел! Он позволяет себе вытворять подобные штучки даже в моем саду!
Юити увидел, как лоб его поморщился от боли.
— Ты ужасно великодушен, — сказал Юити.
— Кто любит, тот великодушен, а кого любят, тот жесток. Ютян, в свое время я тоже был жестоким к тем мужчинам, которые меня любили, — и куда более, чем он.
После этого признания Джеки предался хвастливым воспоминаниям о том, как в юном возрасте за ним ухлестывали иностранцы.
— Мужчину делает жестоким не что иное, как сознание того, что его любят. Жестокость мужчин, которых не любят, не стоит того, чтобы говорить о ней. Вот, например, Ютян, мужчины, прослывшие гуманистами, все они, как правило, уродцы…
Юити хотел было утешить бедного Джеки как подобает, уважительно. Джеки, однако, предвосхитил его попытки и собственноручно присыпал белой пудрой тщеславия свои горести. И закончил он каким-то замысловатым гротеском. Они постояли там еще несколько минут, разговаривая о последних делах графа Кабураги в Киото. Даже теперь казалось, что граф выглядывает время от времени из угла одного гейского кабачка в квартале Ситидзё-Найхама.
Портрет Джеки, обрамленный парой канделябров со свечами, по-прежнему являл взору посетителя свою размытую наготу над каминной полкой. В уголках рта этого юного Бахуса с зеленым ослабленным галстуком на голой шее пульсировала улыбочка, как будто говорящая об извечных наслаждениях или о неувядаемых радостях. Бокал с шампанским в его правой руке никогда не иссякнет…
На этой вечеринке Юити позабыл о разочарованиях Джеки и, пренебрегая приставаниями многих иноземных вояжеров, удалился в постель с полюбившимся ему мальчиком. Глаза у него были кругленькие, а налитые щечки с еще не подросшим пушком белели как очищенный от кожуры фрукт. После соития Юити захотелось вернуться домой. Был час после полуночи. Один из иностранцев, который тоже возвращался в Токио этой ночью, предложил Юити подбросить его в своем автомобиле. Юити весьма обрадовался этой оказии.
Из своей природной вежливости он сел на переднее сиденье рядом с любезным иностранцем, который сам вел автомобиль. Среднего возраста, румянолицый иностранец был американцем с немецкими корнями. Он галантно развлекал Юити, рассказывая ему о Филадельфии, его родном городе. Объяснил, что название города происходит от города в Малой Азии времен Древней Греции. Корень «фил», по-гречески «phileo», означает «любовь»; корень «адельфия» — это «adelphos», что значит «брат».
— Одним словом, мой родной город — это страна братской любви, — заключил он.
Затем, мчась по пустынной трассе, он опустил одну руку с руля и сжал руку Юити. И, снова положив руку на руль, неожиданно повернул налево. Машина съехала на узкую заброшенную дорогу, повернула направо и остановилась в роще под деревьями, шелестящими листвой в ночном ветре. Иностранец схватил Юити за локти. Они смотрели друг на друга секунду-другую, затем стали бороться. Тяжелые, покрытые золотистыми волосами руки иностранца против узких и гладких рук юноши. Сила этого великана была изумительна. Юити не мог сравниться с ним.
В салоне без света двое свалились. Первым поднялся Юити. Чтобы заслониться от соперника, он вытянул вперед руки — в них он держал гавайскую рубаху бледно-голубого цвета и белую майку, содранные с его тела. Губы соперника завладели обнаженным плечом юноши с новым приступом страсти. Алчные, по-собачьи огромные зубы, привычные к поеданию мяса, прожорливо впивались в глянцевую плоть плеча. Юити вскрикнул. По груди молодого мужчины потекла струйка крови.
Он закопошился и встал на ноги. Крыша автомобиля была низкой. Кроме того, спина его вписалась в лобовое стекло, поэтому он не смог встать полностью. Побледневший от унижения и собственного бессилия, зажимая одной рукой царапины, он выпучился на соперника.
Из глаз иностранца ушло ослепление. Он вдруг стал раболепным. Страшно испугался, когда увидел следы своих действий. Сотрясаясь всем телом, разрыдался. Вдобавок ко всему совершил еще одну глупость: поцеловал маленький серебряный крестик на цепочке, висевший у него на груди. Затем, все еще полуголый, склонился над рулем и помолился. После чего стал упрашивать Юити о прощении, слезливо оправдываясь, что его обычное здравомыслие и воспитание оказались бессильными перед таким наваждением. В его объяснении было больше комического эгоизма. Короче говоря, когда он набросился всеми своими силами на Юити, то временная физическая слабость юноши якобы потворствовала духовной слабости его противника — что-то в этом духе говорил этот незадачливый соблазнитель.
Юити поскорее стал приводить свою рубаху в порядок. Начал одеваться и заморский вояжер, сообразив, что он полуголый. Чтобы понять, что он раздет, ему потребовалось какое-то время, — точно так же, как и на то, чтобы осознать свою слабость.
Из-за этого нелепого инцидента Юити добрался домой уже на рассвете. Ранка от укуса на его плече вскорости зарубцевалась. Завидев эти шрамы, Кавада воспылал ревностью и стал измышлять способы, как бы нанести подобные же ранения наперекор гневу Юити.
Юити остерегался завязывать отношения с Кавадой. Юношу, еще не искушенного в реалиях общества, сбивали с толку и его манеры, и образ мыслей — тот делал строгое разграничение между своим социальным положением и удовольствием, испытываемым в любовных унижениях. Кавада не позволял и пальцем поколебать свой социальный статус, притом что не побрезговал бы даже поцеловать подошвы ног возлюбленного юноши. В этом смысле он был диаметральной противоположностью Сюнсукэ.
Для юноши Сюнсукэ не стал полезным наставником. Он проповедовал свои доктрины о том, что необходимо размышлять о наивысшем мгновении бытия — в котором чем дальше, тем больше разочаровывался; о презрении к приобретениям; об отвращении к своей личности как проявлению скверного заболевания. Он понуждал Юити на то, чтобы тот предавался удовольствиям, дарованным юностью, и метаморфозы, происходившие в юноше, стали отнимать у него силы. От всего этого создавалось впечатление, будто человеческая жизнь, которая катилась пред ним бурными потоками, превращается в смертный застой, в неподвижное глиняное изваяние.