— Да кто я такой? — захлопал рыжими ресницами Стёпа.
— А ты попробуй, — хрустальным голоском наставляет муха.
3.
И Стёпа попробовал.
Выставка, вопреки всему, имела оглушительный успех.
Чтобы попасть в Манеж и повидать самого Степана Лапина, выстраивались двухчасовые очереди, как во времена крутого коммунизма к Мавзолею.
А из Манежа граждане выходили просветленные, похохатывающие, задорно щелкали орехи и покупали деликатесное мороженое.
Добрый десяток Стёпиных полотен был тотчас куплен отечественными магистральными банками. Сотня картин заказана за бешеные бабки фирмами, кующими счастье на выкачке родных недр.
“Народный художник”, “Певец национального возрождения” — так окрестили Стёпу масс-медиа.
Вернулась с Мальты жена Светка, посыпала голову пеплом. Прискакала с Новой Зеландии любовница Люська, лобызала Степану жилистые ноги.
Стёпа остался тверд, как скала. Он безжалостно прогнал распутниц. Тем более, его дура-жена, наводя генеральный марафет в мастерской, чуть не ухайдакала влажной тряпкой княжну Ольгу.
Оставшись в гордом уединении мастера, Стёпа писал, как угорелый. А венценосная муха умывала мордочку и глядела на художника с материнской симпатией.
4.
Денег Степа стал получать немеренно. Славы и того больше. Однажды ему муха и говорит:
— Баста! С сего дня гуляй напропалую! Чем больше накуролесишь, тем лучше!
— А как же трудовой подвиг? Подвижничество?
— Славы и шальных денег без загулов тебе никто не простит. Дай народу шанс полюбить тебя еще сильнее.
И Стёпа загулял, закуролесил, пустил дым коромыслом.
Цыгане с хмельными медведями, огнеглотатели цирка Никулина на Цветном бульваре, сексапильная певичка, лауреат конкурса Евровидения, навороченная лесбийская поп-группа в клетчатых юбках из Могилева и многие, не менее достойные, другие прошли, если не через Стёпину постель, то через его хлебосольный дом.
Единственно куда не пускал он архаровцев — это в мастерскую, где обитала его шестиногая, любезная сердцу, княгиня Ольга.
Там, перед мрачными ликами каких-то святых, стояла серебряная мисочка с молоком и платиновая тарелочка с мелко накрошенным мясом.
5.
Слух о могучих загулах Стёпы Лапина покатился по просторам российской земли.
Как теперь его только не обзывали в прессе?! И шакалом, и львом, и даже жидо-массонской мордой.
Кто-то считал его совестью нации, а кто-то шутом гороховым.
Главное, о нем говорили!
Толковали взахлеб.
Телевизионная программа “Время” помещала новости о кульбитах Стёпы перед повествованиями о президентских вояжах. “Голос Америки” назвал его наследником батьки Махно. “Голос Ирака” — шахидом, подрывающим устои неверных изнутри.
Степан на первых порах стеснялся оголтелой славы, а потом попривык и вошел во вкус. Когда средства информации замолкали о нем на пару часов, он явно тосковал и кусал ногти.
Ошеломительные гулянки изобретать стало все труднее, а тут еще муха заснула. Дело-то шло к зиме.
Ткнулась Олечка мордой перед алтарем с мясной миской, смежила очи, скрючила лапки.
Лежит словно экспонат в зоологическом музее.
Как жить дальше?
У Стёпы похолодело сердце.
6.
Гулять сразу бросил.
Без Оли скоморошествовать не было ни сил, ни желания.
Принялся за привычный труд. Сколотил подрамники, натянул холсты.
Стал живописать и чуть не взвыл с тоски. Лезут какие-то помойки, вшивые бомжи, милиционеры-оборотни, отрыгивающие зернистой икрой олигархи-живоглоты… Вся современная нечисть.
Заперся Стёпа в мастерской, никого не пускает.
Пробовал вискаря за воротник принять, но как глянет на подоконник, на сияющую светом мудрости княгиню Ольгу, так с души воротит.
Друзья, поклонники, козырные критики звонят-трезвонят, просят рассказать о текущих планах.
Опять жена Светлана и любовница Люська нарисовались.
Стёпа отключил телефон…
А потом не выдержал, яростно соскучился по люду, не будешь же вечно лицезреть распростертую муху, связался с друганами, коллегами, зазвал домой.
Те сразу бросились к новым, в помоечном стиле холстам, и пошли ахи да охи.
Гениально! Наконец-то! Фундаментально! Гоголевская шинель!
От похвал Стёпа порозовел.
Сразу жить захотелось, пить и есть, целовать упоительных женщин.
Коллегам и корешам он налил вискаря, себе — кефира.
Новые поклонники в один голос:
— Выставка в Манеже! Срочно!
8.
Выставка удалась на “ять”.
Народ, чтобы взглянуть на Лапина, готов был снести милиционеров и дубовые двери.
Критика застыла с кривой ухмылкой, а потом кувырком хвалить. “Горечь истины”. “Триумф беспощадности”. “Микеланджело нашего времени”.
Стёпа в мастерской подходил к окну и тревожно вглядывался в почивающую княгиню Ольгу.
Дело-то к апрелю. Пора проснуться…
И она воскресла!
Лениво подергала лапками, перевернулась вниз брюшком, почесала височки, потрясла жемчужными крыльями.
— Оленька! Родная! — забегал вокруг нее Стёпа. — С добрым утречком!
А муха молчит, ни гу-гу.
— Хоть полсловечка! — помертвел Степан.
Оленька взлетела, спикировала к своей мисочке, принялась подбирать крошки.
— Я тебе мясца порежу! — всполошено побежал на кухню Степан. — Поешь и заговоришь! Как же!..
Но муха не заговорила ни в апреле, ни в мае.
Наступило лето.
Чтобы не рехнуться, Степан работал как угорелый, но в какой-то нервной, синкопированной манере.
То счастливых рыбаков живописует, то горемычных бомжей с портвешком “ 777” у вокзального костра.
Слава не убывала, картины раскупались влёт, а критика его из-за эстетических шатаний нарекла русским Ван Гогом.
Стёпа ходил черный, как хохлацкая ночь.
Однажды не вытерпел, налил до верху стопарь вискаря, сделал жадный глоток, а муха Оленька спикировала ему на плечо и хрустальным голоском:
— Не пей! Давай лучше попробуем рисовать в свежей манере!
Стёпа швырнул в угол стакан, да и в озорную присядку по мастерской.
Раз-два! Раз-два!
Застоялась кровушка! Застоялась родимая!