– Мы могли бы купить бисквиты по дороге, – сказала Дейзи.
* * *
Толстяк Чарли не был уверен, что ему нравится свобода. Слишком много открытого пространства.
– С тобой все в порядке? – спросила Дейзи.
– Все хорошо.
– Вид у тебя задерганный.
– Возможно. Тебе это может показаться глупым, но я немного нервничаю. Дело как бы в птицах.
– Что, фобия?
– Типа того.
– Ну, вообще-то именно так иррациональный страх перед птицами и называют.
– А как называют рациональный страх перед птицами?
Он откусил от бисквита.
Молчание.
– Ну, в любом случае, в моей машине нет никаких птиц, – сказала Дейзи.
Она припарковалась на двойной желтой полосе у входа в агентство Грэма Коутса, и они вместе вошли.
* * *
Рози нежилась под солнцем у бассейна на корме корейского круизного лайнера [68] с журналом на лице и матерью под боком и пыталась вспомнить, почему ей когда-то казалось, что провести отпуск с матерью – хорошая идея.
Английских газет на лайнере не было, но Рози по ним и не скучала. Ей не хватало всего остального. В глубине души она воспринимала круиз как водное чистилище, пребывание в котором делали сносным лишь острова, у которых они швартовались. Другие пассажиры сходили на берег и болтались по магазинам, или катались за катером на парашюте, или отправлялись в пропитанные ромом путешествия на пиратских кораблях. Рози же выходила, чтобы общаться с людьми.
Она видела страждущих, видела голодных и бедствующих и хотела помочь. Все можно наладить. Нужен лишь тот, кто за это возьмется.
* * *
У Мэв Ливингстон было множество разных предположений относительно смерти, но она никогда не думала, что смерть будет ее раздражать. И тем не менее она была раздражена. Она устала оттого, что все проходят сквозь нее, оттого, что никто ее не замечает, но более всего – от невозможности покинуть офис в Олдвиче.
– В смысле, если я должна завестись в каком-нибудь доме, – сказала она секретарю, – почему это не может быть Сомерсет-хаус, через дорогу? Прекрасное здание, великолепный вид на Темзу, яркие архитектурные особенности. Несколько очень милых ресторанчиков. Даже если тебе самой есть уже не нужно, приятно посмотреть на других.
Секретарь Энни, чья работа после исчезновения Грэма Коутса свелась к тому, чтобы поднимать телефонную трубку и с досадой в голосе отвечать «не знаю» практически на любой заданный вопрос и которая в свободное от этой работы время названивала подругам, чтобы тихо, но эмоционально обсудить загадочное происшествие, ничего не ответила Мэв, как не отвечала на все, что та говорила.
Рутину нарушило появление Толстяка Чарли Нанси в сопровождении женщины-полицейского.
Толстяк Чарли скорее нравился Мэв, даже когда их общение сводилось к его уверениям, что чек якобы уже отправили, но теперь она видела вещи, которых не видела прежде: вокруг него, сохраняя дистанцию, трепетали тени, а это был дурной знак. Он выглядел, как человек, который от чего-то убегал, и это ее встревожило.
Она прошла за ними в офис Грэма Коутса, и к ее радости Толстяк Чарли направился прямо к книжному шкафу на другой стороне комнаты.
– А где здесь тайная панель? – спросила Дейзи.
– Это не панель. Тут была дверь. Сразу за книжными полками. Не знаю. Может, тут какая-то тайная задвижка или еще что-нибудь.
Дейзи пригляделась к книгам на полке.
– Грэм Коутс когда-нибудь писал автобиографию? – спросила она Толстяка Чарли.
– Если и да, я об этом не слышал.
Она нажала на «Мою жизнь» Грэма Коутса в кожаном переплете. Раздался щелчок, и шкаф отъехал в сторону, а за ним обнаружилась запертая дверь.
– Нам нужен слесарь, – сказала она. – И мне кажется, что вы, мистер Нанси, нам больше не понадобитесь.
– Ладно, – сказал Толстяк Чарли. – Ну, – сказал он, – это было, кхм. Интересно. – А затем он сказал: – Я не думаю, что ты захотела бы. Перекусить. Со мной. Когда-нибудь.
– Дим-сум, – сказала она. – В воскресенье в обед. Каждый платит за себя. Ты должен быть там к открытию, к половине двенадцатого, иначе нам целую вечность придется простоять в очереди.
Она быстро написала адрес ресторана и передала бумажку Толстяку Чарли.
– Будешь идти домой – остерегайся птиц, – сказала она.
– Разумеется, – сказал он. – До воскресенья.
* * *
Слесарь из полиции развернул черный матерчатый футляр и вытащил из него связку отмычек.
– Честно говоря, – сказал он, – жизнь их не учит. И ведь хорошие замки не такие уж дорогие. В смысле, посмотрите на эту дверь, отличная работа. Очень прочная. С паяльной лампой полдня провозишься, чтобы открыть. А они все портят, поставив замок, который пятилетний ребенок ложкой откроет… Вот и все… Проще пареной репы.
Он толкнул дверь. Дверь открылась, и они увидели, что лежит на полу.
– Господи боже, – сказала Мэв Ливингстон, – Это не я!
Она полагала, что будет более привязана к своему телу, но нет; это было похоже на мертвое животное на обочине.
Вскоре комната заполнилась людьми. Мэв, которой никогда не хватало терпения для детективных сериалов, быстро заскучала, заинтересовавшись происходящим лишь тогда, когда почувствовала, как ее тянет по лестнице вниз, а потом – на улицу, вслед за человеческими останками в неброском голубом пластиковом пакете.
– Другое дело, – сказала Мэв Ливингстон.
Она вырвалась.
По крайней мере, она вырвалась из офиса на Олдвиче.
Она, разумеется, знала, что существуют правила. Должны быть правила. Но не особенно понимала, в чем они заключаются.
Лучше бы она была более религиозной при жизни, но у нее никогда это не получалось: еще маленькой девочкой она не могла представить себе Бога, который бы приговаривал людей к вечным пыткам в аду, в основном за то, что они не верят в него как полагается, а с возрастом детские сомнения превратились в твердую уверенность в том, что Жизнь существует лишь от колыбели до могилы, все же остальное – игра воображения. Это было неплохое убеждение, которое позволяло ей справляться с трудностями, однако теперь оно проходило суровую проверку.