Димити общипывала двух голубей, когда ей сообщили новость, которую она так страшилась услышать. Она щепоть за щепотью медленно вытаскивала перья, чтобы не закончить работу раньше, чем Чарльз успеет сделать рисунок. Маленькая натурщица сидела лицом к нему на траве, скрестив ноги по-турецки и положив пару мертвых голубей себе в подол. Она подвязала волосы назад, но знала, что в них все равно застряли маленькие перышки. А одно висело над самыми бровями Димити. Малюсенькая серая пушинка, подрагивающая в неподвижном воздухе. Когда Димити поднимала глаза, чтобы посмотреть на нее, то украдкой смотрела и на Чарльза. Его взгляд был такой пристальный, что сперва Димити стало страшно. Обри показался ей настолько суровым, что она уже ждала от него нагоняя. Но постепенно она поняла, что он даже не замечает ее взгляда. И Димити позволила себе изучать его лицо, которое ее завораживало. Вот над переносицей залегла глубокая складка. А когда солнце стало клониться к западу, от носа на щеку легла темная острая тень. Щека под скулой была слегка впалой и круто шла к подбородку, длинному и угловатому. Разглядывая лицо таким образом, она рассмотрела его в мельчайших деталях, изучив даже лучше, чем знала свои собственные черты, и лучше, чем черты Делфины или Валентины. Ей едва ли доводилось рассматривать кого-либо так пристально в течение столь долгого времени.
В тот день Димити впала в своего рода транс. Солнце как будто кралось по небу, медленно, пока наконец не оказалось сбоку от них – тогда оно осветило правый глаз Чарльза, и радужная оболочка вспыхнула ярким огнем коричневатых и золотистых оттенков. Как драгоценность. Море позади него казалось серебристым размытым пятном. Дерн под ней был мягким и пружинистым, небо представляло собой огромный темно-синий купол, усеянный белыми чайками, как лужайка ромашками. Пальцы Димити замерли, перестав ощипывать голубя, потому что она не желала, чтобы мир продолжал изменяться, а время текло дальше: ей хотелось, чтобы нынешнее мгновение длилось вечно. Мгновение теплого и безветренного вечера, когда топазовые глаза Чарльза устремлены на нее, Делфина вскапывает свою маленькую грядку, а Селеста готовит вместе с Элоди какое-то блюдо, едва уловимый аромат которого плавно распространяется вокруг. Что-то пряное и изысканное, чем с ней захотят поделиться, пригласив за стол.
Но ее так и не пригласили, а вместо этого дали с собой кусок пирога и два шиллинга для Валентины – плата от Чарльза. Когда Селеста вышла из дома с пакетом из грубой оберточной бумаги, на ней было надето одно из ее длинных платьев, бледно-кремового цвета, с длинными свободными рукавами и плетеным пояском на талии. Она улыбнулась Димити широкой, милой улыбкой, но затем все испортила:
– А теперь тебе пора домой, Мици. – Она обошла сзади Чарльза, погладила его по плечу рукой и оставила ее там лежать.
Димити моргнула.
– Значит… значит, я не останусь на ужин? – спросила она.
Чарльз поднял руку и потер глаза, словно тоже пробуждаясь от сна. Ах, каким замечательным он был, с грустью подумала Димити. Каким прекрасным.
– Знаешь, завтра мы уезжаем в Лондон, так что, мне думается, сегодня нам лучше устроить ужин лишь для членов семьи, только для нас четверых. Ведь это наш последний вечер. – Улыбка Селесты погасла, когда та заметила на лице Димити огорчение.
– Вы уезжаете… завтра? – проговорила девочка. Лишь для членов семьи. – Но я не хочу, чтобы вы уезжали, – заявила она.
Слова прозвучали громче и суровее, чем хотелось Димити. Она сделала вдох, такой глубокий, что стало больно в груди.
– Нам пора. Скоро девочкам нужно идти в школу. Делфина! Подойди и попрощайся с Мици! – крикнула Селеста старшей дочери, которая выпрямилась, вытерла ладони о брюки и приблизилась к ним.
Димити неуклюже поднялась на ноги. Казалось, это далось ей с трудом. Дыхание участилось. Впервые за много недель бедняжка подумала, что не знает, как себя с ними вести. Она не могла поднять взгляд, принялась рассматривать траву, которая была усыпана кроличьими катышками.
– Можно Димити останется на ужин? Ведь, в конце концов, это наш последний вечер, – сказала Делфина, искоса взглянув на мать.
– Боюсь, что нельзя. Именно потому, что это последний вечер. А теперь попрощайся.
Чарльз протянул Димити монеты, и костяшки его пальцев при этом слегка коснулись ее плеча.
– Спасибо, Мици, – сказал он с мягкой улыбкой.
Селеста сунула пакет с пирогом ей в руки. Димити ощутила через бумагу его тепло и почувствовала, как ей захотелось бросить им в свою благодетельницу. Кинуть монеты обратно Чарльзу, обругать Делфину. Что-то разгоралось внутри нее, набирало силу. Димити не понимала, что происходит, она была сама не своя, а потому, хотя Делфина все еще что-то ей говорила, она повернулась и убежала.
Димити вернулась домой поздно. Она сидела в густых кустах живой изгороди, окаймляющей дорогу, ведущую в «Дозор», слушала, как постепенно затихает звонкая песня, высвистываемая дроздами, и наблюдала, как солнце садится за зыбкий горизонт, словно хоронит само себя. Чья-то невидимая рука сжалась вокруг ее горла, и у нее подвело живот, словно там лежал камень. Это был камень страха, возникшего при мысли о том, что она завтра проснется и поймет, что их больше нет. Димити даже не спросила, вернутся ли они на следующий год. Не решилась, боясь услышать отрицательный ответ. Знать, что они здесь, наслаждаться их обществом, даже обществом вздорной Элоди, – все это делало ее жизнь более сносной. Она долго плакала, чувствуя себя брошенной, потому что ее нынешнее состояние напоминало о том, как над ней смеялись в школе, как в нее кидались камнями, как ждала она в темноте, опасаясь, что ее кто-нибудь заметит. Но теперь дела обстояли гораздо хуже. Наконец Димити поднялась на ноги и пошла к дому. У нее были пирог и ощипанные голуби, чтобы умилостивить Валентину, не говоря уже о деньгах, а потому она получила лишь самый дежурный нагоняй. А затем Валентина даже взяла ее за плечи – так, что пальцы впились в тело, – и окинула взглядом сощуренных глаз.
– У тебя перья в волосах, слышишь, ты, маленькая пичужка, – проговорила она и потрепала Димити по щеке, что было очень похоже на проявление материнской любви.
Однако от этого Димити почувствовала себя еще более несчастной, и, когда пошла искать гребень, в ее глазах стояли слезы, такие же горячие и застилающие взор, как прежде.
На следующее утро Зак проснулся с мыслью о Ханне. Он вспомнил ее живое, выразительное лицо и то, как оно «захлопнулось», когда он спросил о шуме на верхнем этаже в доме Димити. Он выпил одну за другой две чашки кофе и решил воспользоваться обещанием Ханны устроить ему экскурсию по ферме. По наитию, уже выходя из комнаты, он захватил с собой сумку с художественными принадлежностями. Как бы ни радовался Зак их покупке, он по-прежнему сомневался, стоит ли ими воспользоваться. Ночью прошел дождь – достаточно сильный, чтобы разбудить его, когда капли забарабанили по окну. На туфли Зака вскоре налипла грязь, когда он какое-то время шел по бездорожью в стороне от моря, вместо того чтобы направиться прямиком на Южную ферму. Прохладный ветерок приятно овевал лицо и наполнял легкие. От этого стало легче голове, и ноги уже не казались налитыми свинцом, как прежде.