– Однажды я написал цыганскую свадьбу во Франции. Это одна из лучших моих вещей, – проговорил художник с достоинством профессионала. – Каким-то образом мне удалось передать в ней народную душу, связь этих людей с землей, на которой они живут. Люди, которых я изобразил, живут здесь и сейчас. Именно на это был обращен взгляд каждого из них – я имею в виду внутренний взгляд. Они могли ощущать свои глубоко ушедшие в землю корни, идущие в прошлое сквозь великое множество лет, хотя некоторые из них даже не знали, кем были их отцы и деды. Они никогда не загадывали далеко вперед и не оглядывались назад. В этом кроется ключ к счастью. В том, что вы осознаете, где находитесь и чем обладаете, и благодарны за это. – Он замолчал, чтобы съесть кусок хлеба. Селеста сделала ровный вдох и улыбнулась, когда он посмотрел на нее. У Димити создалось впечатление, что она уже слышала раньше все только что сказанное. Она взглянула на дочерей Чарльза, у обеих на лицах появилось какое-то отрешенное выражение, и глаза стали словно остекленевшие. То ли они знали, что скажет отец, то ли им было просто неинтересно слушать. Димити поняла, что его слова предназначались ей. – Возьмем нашу Димити, – продолжил художник, и она вздрогнула, когда он произнес ее имя. – Девочка родилась и выросла здесь. Это ее земля, это ее люди, и я уверен, что она никогда не думала уехать отсюда. Никогда не считала, что где-то трава зеленее, чем здесь. Так, Мици?
Он смотрел на нее, и взгляд был твердым, требующим ответа. Димити уже приготовилась отрицательно покачать головой, но вовремя сообразила, что он ждет от нее совсем иного, и утвердительно кивнула. Чарльз постучал пальцем по столу, чтобы показать свое одобрение, и Димити улыбнулась. Однако Селеста бросила в ее сторону взгляд, выражающий сомнение.
– Легко видеть вещи такими, какими они кажутся, строить предположения и составлять свое мнение на этой основе. Но кто возьмется утверждать, что оно правильное? Кто сможет поручиться, что счастье цыган не существовало лишь в твоем воображении и на кончике твоей кисти, когда ты их писал? – заявила она Чарльзу вызывающе.
– Все было по-настоящему. Я писал только то, что было прямо передо мной… – произнес Чарльз непреклонным тоном, но Селеста прервала его:
– Ты писал то, что ты виделперед собой. То, что думал, будто видишь. В таких случаях всегда встает вопрос о… – она взмахнула рукой, подыскивая нужное слово, – восприятии.
Чарльз и Селеста схлестнулись взглядами, и Мици увидела, что между ними происходит нечто такое, чего она не могла разгадать. У Чарльза дернулась щека, а лицо Селесты стало напряженным и сердитым.
– Не начинай снова, – сказал он холодно. – Я же говорил тебе, что здесь нет ничего такого. Ты нафантазировала.
Тишина за столом стала напряженной, и когда Селеста заговорила вновь, ее интонации были намного суровее, чем слова.
– Я просто вступила в разговор, mon cher [65] . Почему бы не спроситьДимити, вместо того чтобы рассказыватьей, что она чувствует? Тебе хотелось бы всегда здесь жить? Или ты думаешь, что было бы лучше попробовать жить где-нибудь еще? У тебя есть глубокие корни, которые привязывают тебя к этому месту?
Димити снова подумала о долгой зиме. О полосах клубящегося и напоминающего низко опустившиеся облака плывущего с моря тумана, в котором весь мир съеживается до жалкого клочка земли под ногами. О тонком слое льда поверх навозной ямы на ферме у Бартонов, который проломился, когда она, споткнувшись, на него наступила, и в результате башмаки оказались забрызганными зловонной черной жижей. О покинувших свои лодки рыбаках, косящих тростник, чтобы крыть им крыши вместо соломы, – они выстраивались в цепочку, размеренно двигались, а свист кос и хруст тростника громко раздавались посреди гробовой тишины. О поре, когда казалось, что весь мир близится к своему концу, – в эти дни Димити выходила из дома, посильнее закутавшись в свою холщовую куртку, а штанины рабочих брюк из грубой хлопчатобумажной ткани промокали насквозь, и капли дождя скатывались с краев ее старой фетровой шляпы. О том, как она слушала крики невидимых в пелене тумана лебедей. О том, как ей хотелось улететь вместе с ними, как мечталось поскорей вырваться из-под власти удушающего холода и повседневной рутины, когда каждый день начинается и заканчивается одинаково. У нее воистину имелись корни, и они держали ее крепко. Так крепко, как корни удерживают растущие вдоль прибрежной тропы низкорослые сосны, наклонившиеся стволами в сторону суши, словно спасаясь от вечно дующих с моря беспощадных ветров. И у нее не существовало никаких шансов оторваться от этих корней, – во всяком случае, шансов было не больше, чем у отшатнувшихся от моря сосен, как бы те ни клонились на сторону, как бы ни напрягали все свои силы. И она никогда не думала, можно ли попытаться вырвать эти корни, – по крайней мере, до того, как приехал Чарльз Обри и его близкие, которые дали ей понять, каков мир за пределами Блэкноула, за пределами Дорсета. Ее желание увидеть этот мир росло день ото дня. Теперь оно напоминало пульсирующую зубную боль, так что не обращать на него внимания стало уже невозможно.
Димити понимала: Чарльз и Селеста ждут, что она скажет, – а потому подыскивала ответ, который бы оказался одновременно и честным, и допускающим неоднозначное толкование.
– Мои корни здесь, и они очень крепкие, – проговорила она.
Чарльз снова удовлетворенно кивнул и бросил взгляд на Селесту, а Селеста еще какое-то время смотрела на Димити, словно читая всю ту невысказанную правду, которая скрывалась за словами девушки. Но если она и проникла в мысли Димити, то все равно ничего не сказала. Селеста протянула руку за пустой тарелкой Элоди, и девочка отдала ее, не говоря ни слова.
– В таком случае куда нам лучше всего пойти, Мици? Какое место в здешних краях более всего наполнено истинно народным духом? Мы отправимся туда, и я напишу тебя в окружении его древней магии, – пообещал Чарльз.
Димити почувствовала, как ее переполняет гордость оттого, что с ней советуются как со знатоком здешних мест. Затем она осознала, что понятия не имеет, куда можно пойти, и не была вполне уверена в том, что именно понимает художник под древней магией. Мысли стремительно проносились в ее голове.
– В часовню Святого Гавриила, – сказала она неожиданно для самой себя.
Это были развалины в роще на холме, где, как утверждали некоторые, по ночам появлялись привидения. Деревенские мальчишки на спор проводили там ночь, проверяя смелость друг друга. Причем это требовалось сделать, не разводя костра и без фонаря, спрятавшись среди влажных позеленевших камней, слушая страшные голоса, доносимые ветром.
– Это далеко?
– Нет, не далеко. Думаю, около часа ходьбы, – сказала Димити.
– Пойдем сегодня же, во второй половине дня. Мне хотелось бы увидеть это место, прочувствовать его. – Лицо Чарльза вдруг ожило, словно подогреваемое каким-то внутренним горением, напряженным азартом. – Твоя мать тебя отпустит?
– Она согласится отпустить меня навсегда, если получит за это несколько монет, – пробормотала Димити и тут же поняла, что сглупила, произнеся это. Она вспомнила, в каких возвышенных словах изобразила Валентину прошлым летом, и подумала, что пока только Чарльз видел мать и знал, что ее описание являлось правдой от силы наполовину.