– Так ведь начальник НКВД нынче барин. Старым неровня...

Попрощался Сыч и пошел. Хотел сразу на вокзал, но любовь никак не отпускает, тянет и все. Разыскал он комсомольскую контору, встал напротив и стоит: вдруг да появится Александра? Хоть издалека поглядеть...

И вот подкатывает машина к подъезду, и выходит из нее молодая женщина – ну точь-в-точь как прежде комсомольская секретарша Виктория Маркс, что теперь на мельнице сидела: кожанка скрипит, галифе и сапоги хромовые. Только плети не хватает. По телосложению и признал да по тому, как высоко голову держит.

Сыч всхлопал было крыльями, да унял себя: коли здесь заметут, до дому уж никогда не доберешься, а там ребятишки... И загадал: если сама почует, что Сыч здесь, и сама же к нему подойдет, то возьмет ее и умчит опять на мельницу, невзирая на ее барина.

Александра вроде бы и в самом деле что-то почувствовала, приставила ножку в сапожке, по сторонам посмотрела, словно искала кого, но мороз был сильный, так озябла в кожаночке и легким, таким знакомым шажком побежала к крыльцу.

Он подождал, когда Александра по ступеням поднимется да рукой в черной перчаточке высокую дверь откроет, развернулся и подался на поезд.

За обратную дорогу он собрал все мысли о ней в горсть, как колосья, отмолотил, полову сдул, и осталось одно зернышко – сын, Александр. Им и утешился, а когда пришел на мельницу да обнял детей, и вовсе воспрял. Секретарша стоит в сторонке и, похоже, довольна, что Сыч вернулся без архангельской девицы, но виду не подает. Он же при сыновьях поблагодарил ее, что детей и дом в порядке содержала, и потом, когда одни остались, говорит, мол, месяц-то миновал, пора тебе в Ельню подаваться. Сам смотрит, испытывает.

– Прости меня, что я раньше тебе говорила, – вдруг виниться стала. – Не шарлатан ты, Сыч, а мужчина, которого я всю жизнь искала. Да сразу не признала, оттого что ты страшной бородой прикрылся и славой старика распутника. Полюбила тебя, а когда, и сама не заметила. Первый раз в жизни влюбилась. Если бы ты Александру привез, отравила бы. Я уже и зелья приготовила. И это счастье ее, что сюда не приехала. Только от тебя хочу детей рожать.

Он выслушал и говорит:

– Это пелена глаза застит, поскольку душа ожила и женское тело твое поправилось. Я тебя наладил, как ткацкий станок, только и всего. Со всеми так бывает. Погоди, вот спадет, и увидишь, что от старика родила, и захочется тебе молодого. Бросишь мне ребенка и убежишь.

Секретарша не как девицы, просить и умолять не стала, а помедлила и сказала:

– Еще месяц поживу у тебя, подожду, может, и правда, спадет пелена...

Она сама от любви мучилась, но это Сычу нравилось: любовные страдания – самое лучшее лекарство.

Вечером он печь на мельнице вытопил, отвару приготовил, в кадку ее посадил и, когда сам забрался, чует: секретаршу опять колотит, как в первый раз.

– Замерзла, что ли? – спрашивает.

– Горячо мне, – шепчет. – И все равно лихорадит.

Кое-как высидела с ним в кадке положенное время, и на другой день он только котел поставил, трухи принес, Виктория Маркс заявляет, мол, вылечилась я, не полезу больше в кадку, ни к чему.

А Сычу хлопот меньше.

Проходит условленный месяц – у него уж новая борода отросла, секретарша места себе не находит, мечется.

– Добро, – видя это, сказал Сыч. – Тогда выходи за меня и жить станем, как супруги.

Она к нему на грудь и заревела, словно не вожачка комсомольская, не Виктория Маркс, а баба деревенская.

К весне секретарша зачала и сделалась совсем счастливой.

И забыла ведь, что ее хватиться могут, поиски начать: не шутка – районный секретарь будто в столицу на лечение уехал и пропал. Мало кто бы подумал, что она в Сычином Гнезде может оказаться, но от людского глаза разве спрячешься? Похоже, кто-то заметил очередную девицу на мельнице и разглядел в ней секретаршу, иначе бы не пожаловала новая комиссия.

Сыч жену в избе оставил, а сам вышел навстречу. На сей раз милиционеры, ни слова не говоря, схватили его, руки назад завернули и спрашивают:

– Отвечай, где закопал комсомольского секретаря?

Сыч сказать не успел, как дверь отворилась и на крыльцо жена вышла – пузо до подбородка.

– А ну отпустите мужа!

Сыча отпустили, стоит комиссия, рты поразинули – глазам не верят!

– Убирайтесь отсюда! – велела им Виктория Маркс. – И чтоб в мое Гнездо дорогу забыли!

Они послушались и в самом деле уехали, но дорогу не забыли, потому как получается, что, взяв секретаршу в жены, распутный отшельник Сыч всю идеологию разрушил и все ее убеждения низвел до бабского состояния. Если так пойдет, то скоро в среде борцов за народное счастье одни мужики останутся.

Вытерпеть этого не могли и рано утром на следующий день налетели в расширенном составе. Мельницу обыскали, избу, сараи, всю округу прочесали, жителей в Дятлихе опросили и даже дно омута проверили...

От Сычиного выводка и следа не осталось, словно по воздуху улетели. И чтоб он не вернулся больше сюда, взяли и подожгли Гнездо – всю ночь потом полыхало...

4

Он приехал в пустую московскую квартиру и еще на пороге понял, что здесь будет тоже не сахар: сразу же за порогом возникло желание побыть одному. Он мог бы отпустить помощника, начальника охраны и горничную, но все равно бы не остался один, ибо отделаться было невозможно от дежурного телохранителя, доктора, привратника и видеокамер, которые в конечном итоге выполняли одну и ту же обязанность – стерегли его, как бывшее первое лицо государства, то есть носителя высших секретов. Умом он понимал, что все это необходимо, и вроде был готов мириться с постоянным контролем (каждый из «обслуги» ежедневно писал свой отчет о всяком его шаге и подавал по команде), но разум и особенно чувства тайно противились и вызывали раздражение. Выйти из квартиры незамеченным и, например, погулять по улицам одному, без охраны, было невозможно, хотя существовал черный ход на случай пожара или чрезвычайной ситуации, который начинался из тамбура между двойных дверей рабочего кабинета. Узкой галереей, проложенной в стене, можно было выйти в соседний подъезд, где тоже сидели надзиратели, но уже совсем другие, пенсионного возраста и дремотного вида. Проскочить мимо них не составило бы труда, однако вместе с генералом Горчаковым он лишился электронного ключа, к тому же не знал, как отключается сигнализация.

Его личного жизненного места в квартире было во много раз меньше, чем на даче, и заключалось оно в стенах кабинета, где не было телеглаз, поэтому Сергей Борисович, не снимая пальто, сразу же закрылся на ключ, но желанного чувства одиночества не испытал: все недавние события и все герои его мыслей приехали вместе с ним и нахально ворвались в замкнутое, принадлежащее ему пространство.

После визита Суворова он вспомнил настойчивое предложение крупного издателя Швеца написать книгу воспоминаний. И ухватился за него, как за спасительный круг: для того чтобы продолжать жить полнокровно, нужно занятие, серьезное дело, которое позволит быть на слуху и держаться на плаву, пусть даже в такой ипостаси. Тут же выходит книга с портретом, миллионным тиражом, как было обещано, и страна ее читает, вновь переживая прошедшее и далеко не самое худшее время!