Но его никто не выдал, и после второго расстрела фонарей сотрудники стали дежурить на улицах ночью, обыскивать прохожих и держать под наблюдением дома подозрительных подростков, поэтому все лето «вальтер» пролежал в трубе без дела. Сычик сам наказал пацанам, у которых были пистолеты, чтоб никто не стрелял, и в городе стало тихо. Если кто-то своеволил, то сначала предупреждался, потом приходили парни постарше, фэзэошники, и отнимали оружие.
Милиция решила, что с хулиганами покончено, постепенно сняла ночные посты, и в Ельне опять началась ночная пальба. Но Сычик не стрелял больше по фонарям, один раз лишь патроны проверил, не отсырели ли, и все. И хотя вечерами брал «вальтер» с собой, все равно чувствовал, что больше ему неинтересно геройствовать, показывать себя. И как-то незаметно потерял интерес к оружию, отчего стал отрываться от сверстников. Мать замечала перемены, печалилась и говорила с грустью, дескать, ты так быстро взрослеешь, что скоро в ФЗО, потом и в армию заберут. Вместо ночного болтания по улицам он стал каждую субботу ходить со старшими парнями на гульбище, и если еще не танцевал с фабричными общежитскими девчонками (из местных одна Рита Жулина на мельницу ходила), то чувствовал сильнейший к этому интерес и, сидя на бревнах, выбирал себе тех, с кем хотелось бы потанцевать.
Однажды все-таки отважился, пригласил Риту Жулину, но та фыркнула, мол, тебе спать пора, и засмеялась – ждала, когда танкисты пригласят, на что ей свои, местные, да еще малолетки? А танкисты тем временем самогонку возле омута пьют, купаются и ржут как лошади, потому что они все герои, фронтовики и их меньше. Девчонок же в два раза больше: в Ельне и Образцово, где жили ткачихи, парни во все времена были нарасхват.
После такой неудачи с приглашением Сычик сначала сильно смутился, но не убежал, как бы сделал раньше, и пригласил другую, фабричную девчонку. А они в то время на людях строгие были, не позволяли даже себя за ручку брать, и когда танцевали, то между ладоней платочек клали. Это для того, чтобы про них не думали, что они все там гулящие, и замуж брали.
Осенью после семилетки Сычика забрали учиться в ФЗО на помощника машиниста, и он ощутил себя почти свободным, потому что обучение проходило на производстве, то есть на суконно-валяльной фабрике. Как-то раз в сентябрьскую субботу, а день был теплый, как летом, он с несколькими фэзэошниками пришел на мельницу и застал там одних только девчонок – танкистов нет. Потом сказали, что их по тревоге подняли и куда-то на учения угнали. Танцы не получились, посидели на бревнах и стали разбредаться ватагами. Пока светло и вода теплая, Сычик вздумал искупаться, зашел к омуту с другой стороны, где обычно мальчишкой купался, разделся догола, чтоб потом в мокрых трусах не идти, и нырнул. Речка Ельня тогда чистейшей была, вода на глубоких местах до дна проглядывалась и в омуте хорошо прогревалась. Он сплавал к другому берегу, поплескался на середине, а когда вернулся и вышел на сушу, то стал прыгать на одной ноге, воду из ушей выливать. Была такая приговорка: «Мышка-мышка, вылей воду под осинову колоду». Сычик попрыгал да голову поднял и видит на его одежде Рита Жулина сидит и его «вальтер» в руках вертит.
А сама глядит на него, голого, не стыдится и только улыбается.
– Что ты стоишь, Сычик? – спрашивает. – Иди сюда, замерзнешь, солнце село...
А он сразу не прикрылся, потом уж поздно было, потому что Рита обязательно засмеется над ним и начнет рассказывать девчонкам, как он, словно девочка, зажимался. Сычик встряхнулся, будто от воды, и подошел.
– Дай одежду!
Она же, бесстыжая, смотрит ниже живота своими черными глазищами и улыбается при этом, но как-то неестественно, судорожно, будто ей на самом деле не до смеха. И говорит:
– Выкупать будешь.
У них в Ельне детская игра была: кто свою одежду проворонил, пока купался, то придется за нее давать что-нибудь вкусное – конфетку, пряник, на худой случай сушку. Или клятвенно пообещать в самое короткое время откупиться.
– Завтра кулек карамели принесу, – посулил он. – Утром, как магазин откроют.
– Я хочу сейчас, Сычик!
– У меня с собой нет...
– Есть, – сладострастно проговорила Рита, как-то нервно играя пистолетом. – Поцелуй меня.
Он еще ни разу не целовался, но попробуй скажи ей об этом? Завтра весь город знать будет...
Сычик встал на колени, вспомнил, как фонари возле милиции расстреливал, склонился и чмокнул в губы.
– Не так! – Она дохнула в лицо. – По-настоящему.
Запах ее дыхания был уже знакомым, но неизвестным – сладковато-дурманящим, и много позже, когда появился ацетон, он вспомнил Риту и этот субботний вечер.
– По-настоящему! – повторила и задохнулась.
И сама притянула к себе, подставила губы, и все, что произошло потом, напоминало какой-то радостный и одновременно болезненный сон, когда от высокой температуры начинается бред. И в этом бреду, говоря какие-то незнакомые слова, конвульсивно сжимая друг друга и катаясь по колкой осенней траве, они одновременно и неожиданно уснули, как наигравшиеся дети.
Он очнулся оттого, что Рита лежала рядом на траве и щекотала его былинкой, водя по всему телу. Ночь была лунная, вода в омуте отсвечивала желтым, и Сычик разглядел, что она уже была одета, а он все еще лежал голым.
На миг показалось, что он потерял сознание и все, что он помнил, было сном.
– Оденься, замерзнешь, – как-то по-матерински проговорила Рита и подала ему одежду.
Сычик вскочил, торопливо оделся, хотя не чувствовал холода, охлопал карманы.
– Где-то был пистолет...
Рита рассмеялась, и ее смех над тихой лунной водой раскатился по всему Сычиному Гнезду.
– Твой пистолет у тебя! А этот я оставлю себе на память.
И покрутила «вальтером» в воздухе, удерживая пальцем за предохранительную скобу.
Он даже не сопротивлялся, потому что вдруг ощутил отвращение ко всему: к оружию, к Рите, к омуту и даже к лунному свету. Ничего этого не хотелось, и более всего отвратительно было то, что произошло. Однако он набрался сил и превозмог себя.
– Пойдем домой, – сказал решительно.
– Пойдем, Сыч, – согласилась она и взяла его под ручку.
Он высвободился.
– Я не Сыч.
Рита опять рассмеялась.
– Теперь ты Сыч! Как твой дед.
Он пошел вперед и за всю дорогу ни разу не оглянулся, но все время слушал, идет ли она, и когда убеждался в этом, становилось почему-то спокойнее.
Рита не могла рассказать подругам, что тогда случилось с ними; он даже не убеждал себя в этом, просто верил – невозможно. Однако после памятной субботы, словно по сговору, все начали называть его Сычом.
Отвращение длилось ровно до воскресного пробуждения, когда же он встал около полудня и вспомнил прошедшую ночь, его обдало жаром и неведомо откуда, словно запахом дыхания Риты, нанесло ощущение искристого, волнующего торжества.