Назвать же истинную причину, которая бы лишь усугубила состояние мнительной, обостренно чувствующей жены, он не мог: Вера знала лишь то, что Федор просто его внебрачный сын.
Короткое ощущения счастливой семейной жизни развеялось как дым...
По совету врачей на время беременности жены Федора пришлось поместить в специальный подмосковный пансионат. И тут началось хождение по мукам: Сергей Борисович стал приезжать к нему каждый день на несколько часов, и хотя сын не выглядел таким уж несчастным, однако он едва сдерживался от внезапно накатывающих слез. До этого времени он и не подозревал, насколько сильны в нем отцовские чувства и как трудно сладить с этими взрывными приступами, когда, глядя уже не на ребенка – отрока, хочется схватить его, прижать к себе и целовать руки; как ноет сердце и переворачивается душа, когда ты уезжаешь, а он, подавленный и сиротливый, остается среди чужих людей и долго еще машет тебе вслед.
А потом, вернувшись домой, ты ходишь все время с этим видением перед глазами и ждешь следующей встречи.
Вера видела его состояние, еще больше нервничала, ревновала к сыну и тем самым усиливала любовь к нему. Это был замкнутый круг, по которому Сергей Борисович метался несколько месяцев, и только роды несколько усмирили жену. Дочь родилась совершенно здоровой, но выветрить из головы Веры страх перед возможным проявлением болезни в будущем оказалось невозможно.
Все лето Федор пролежал в клинике, после которой вернулся заметно оживленным, снова пошел в обычную школу, но призрачные надежды лопнули вместе с припадками, которые начали повторяться еще чаще. А в это время закончилась опала, Сергея Борисовича вернули во власть, ставшую теперь в тягость. Однако появилась возможность отвезти сына на лечение сначала в Швейцарию, затем в США. И теперь Сергей Борисович при любой возможности мотался в эти страны раз в месяц или даже чаще. Однако перед лунной болезнью сдалась и зарубежная медицина, хотя два года лечения даром не прошли: Федор вернулся совсем взрослым, со знанием двух языков и подготовкой, которая позволила ему экстерном сдать экзамены за десятый класс. Надежды на половое созревание тоже не оправдались, и надо было, стиснув зубы, привыкнуть, смириться с этим наказанием.
И тут началось невероятное.
После очередной серии приступов Федора госпитализировали, и пока он лежал в клинике, Вера вдруг преобразилась и заговорила о том, о чем прежде и слышать не могла, – о втором ребенке. Дивясь этому, Сергей Борисович радовался про себя, боялся спугнуть замаячившее впереди, почти забытое былое их счастье и ни о чем не спрашивал. А тут перед самой выпиской сына из больницы его лечащий врач расписался в собственном бессилии и неожиданно посоветовал еще одно, совсем новое и последнее средство – отвезти Федора на всю весну в Оптину Пустынь, мол, пускай за него братия помолится, да и сам он сменит обстановку и отдохнет в монастырской тишине.
В связи с перестройкой даже у докторов менялось мировоззрение...
Сергей Борисович был далек от церкви, чтобы верить в чудотворность, и согласился лишь потому, что не знал, кто еще способен помочь сыну. Дабы избежать лишних разговоров, он сам, втайне от всех, отвез Федора и передал в руки старцам. И в первый же раз, приехав навестить его, увидел незнакомый, радостный блеск в глазах сына и услышал наконец-то, как он смеется. Всегда серьезный, из-за болезни не видевший детства, рано повзрослевший, он сейчас, как ребенок, пускал кораблики в весеннем ручье.
– Папа, я останусь здесь жить, – заявил Федор. – Я нашел то место, что видел во сне.
Тогда он посчитал это за фантазии, возникшие оттого, что сыну стало лучше. Но когда приехал забирать его, Федор наотрез отказался возвращаться домой, а старец, под чьей опекой тот находился, неожиданно взволнованно и даже как-то путано принялся объяснять, почему юношу следует оставить при монастыре, мол, у него за три месяца не было ни одного припадка, и если не будет их в течение года, то свершится чудо: Богородица возьмет его под свой покров.
И не очень-то убедил даже после того, как произнес малопонятную фразу – может, оттого, что старцу самому еще не было и пятидесяти лет:
– Падучая грехом приносится, а уходит по обету.
Миновал год, приступов больше не повторялось, и теперь можно было думать о дальнейшей учебе в институте, но едва Сергей Борисович заикнулся об этом, как Федор заявил уже без всяких детских фантазий:
– Останусь здесь и буду молиться за вас. А даст Бог, приму постриг.
Он стал отговаривать, но сын ответил ему уже как монах:
– От греха явился на свет, не будет мне радости в миру.
Возразить было нечем.
Сергей Борисович вернулся домой мрачным, все раздражало, особенно стремление жены как-то развлечь его, и на другой день он не выдержал и признался, что теряет сына, на которого возлагал надежды.
– Федор не твой сын, – вдруг заявила Вера.
И призналась, что втайне от него договорилась в клинике, где лежал Федор, провести генетическую экспертизу – сделала это исключительно для собственного успокоения, мол, хотела узнать, что ждет в будущем их дочь Марину. Для пущей убедительности показала заключение, где значилось всего лишь два процента вероятности и девяносто восемь – против. Однако это еще больше распалило чувство близкой утраты, и Сергей Борисович, прихватив с собой бумаги, помчался назад, в Оптину Пустынь.
– Вот смотри! – Он совал Федору документы. – Ты не мой сын по крови! На тебе нет моего греха, нечего тебе замаливать, понимаешь? А значит, найдешь радость в миру!
– Давай попрощаемся с тобой, отец, – вместо ответа сказал он. – Меня уже одели.
– Что значит одели?
– Это первый шаг к иночеству. Обряд такой. А в Страстную неделю постригут, и будет мне другое имя.
Он впервые не удержался, схватил его уже недетские руки и стал целовать. И ощутил исходящий от них знакомый запах лиственничной смолы, вкус которой потом остался на губах, словно после дедовых гостинцев...
Еще долго Сергей Борисович не мог смириться с мыслью, что вот так неожиданно и как-то нелепо потерял сына. Он оставался живым, здоровым и где-то существовал, но будто уже в параллельном мире. Несколько раз, в пору сильных страстей и переживаний, он наведывался в Оптину Пустынь, но не встречался с Федором, а дождавшись его где-нибудь в потаенном месте, наблюдал издалека. И отмечал, что он заметно подрос, раздался в плечах, отпустил длинные волосы и бороду, почти круглую, пышную, закрывающую большую часть лица. Он вовсе не походил на живого мертвеца, каковыми считались иноки, но и на сына не походил, возможно, потому, что звали его теперь схимомонах Феофан.
Это обстоятельство и сдерживало Сергея Борисовича: он каждый раз испытывал желание прорваться в его иной мир и если не поговорить, то хотя бы прикоснуться к руке – казалось, это может стать утешением, укреплением духа...
Через десять лет, перед выборами на первый срок президентства, он вот так же приехал в монастырь и узнал от старцев, что Феофан удалился в лес, построил там келью и теперь лечит людей от всяческих болезней, в том числе и от падучей. Сергею Борисовичу показали тропу к его скиту, извилистую и уже хорошо набитую, – сказали: здесь всего километра три. Он оставил Горчакова возле ее начала, а сам пошел, и чем глубже уходил, тем более истончалась тропа, словно люди, несущие свои болезни к схимомонаху, передумывали и возвращались назад.