Мы разошлись как незнакомцы. Я присел за стол со стаканом эля и стал слушать пианиста, наигрывавшего «О Дейзи! Ответь мне!». На кожаном сиденье соседнего стула лежал раскрытый номер «Рейсинг таймс». Я взглянул на газету, не беря ее в руки. В списке участников челтнемских скачек была подчеркнута кличка лошади — Noli Me Tangere. Я не сомневался, что это сделано рукой мистера Уилсона. Евангельская фраза означает в переводе с латинского «не прикасайся ко мне» или, как гласит девиз пехотного полка американской армии, «не подходи ко мне».
Итак, я понял, чего хотел мой друг. Я допил свой эль, затем достал часы и, взглянув на циферблат, заспешил вниз по Сити-роуд с видом человека, опаздывающего на встречу. У двери с медной табличкой, на которой красовалась надпись «Глазной врач», я остановился, заглянул в приемную и осведомился, может ли доктор меня осмотреть.
Потратив полчаса и одну гинею, я снова вышел на улицу. Проходя мимо часовни Уэсли и статуи ее великого основателя [11] , я увидел сиротку, торговавшую цветами. Перед ней на холодных камнях были разложены не распроданные за день фиалки и желтофиоли, розы и гвоздики, расцветшие в парнике прежде назначенного природой срока. Одетая в незатейливое темное платье с узором, девочка выглядела скромно, но опрятно, однако ее обувь явно знавала лучшие времена. Юной цветочнице было лет пятнадцать, а босоногому созданию, крутившемуся рядом, должно быть сестренке, — около одиннадцати. Скорее всего, эти дети жили в доходном доме где-нибудь на Друри-лейн и делили комнату с двумя-тремя другими семьями. Старшая девочка подошла ко мне и прокричала:
— Купите цветочки, прекрасные весенние цветочки! Всего два пенса за бутоньерку! Два пенса нам на ночлег — не на выпивку!
Я и не сомневался в том, что бедняжка нуждается в деньгах, но прежде, чем я успел ей это сказать, она подскочила ко мне и дотронулась до моей щеки.
— Видите, какая холодная у меня рука! — проговорила цветочница, деловито прикалывая к лацкану моего сюртука белую гвоздику, и добавила, на сей раз со смешком: — Только будьте осторожны, когда станете снимать цветок!
— Вот, возьми, моя бедная девочка.
Порывшись в кармане, я положил на ее протянутую ладонь соверен. Продавщица изумленно посмотрела на него.
— Да благословит вас небо, сэр! — вскрикнула она и повернулась к своей маленькой сестре.
Завладев таким богатством, они могли складывать свой товар и не сомневаться, что вечером получат и кров, и горячий ужин.
«Только будьте осторожны, когда станете снимать цветок…» Едва ли не у всех солдат «нерегулярной уличной армии» имелись сестры и кузины под стать им самим. «Пусть меня застрелят, если это не одна из них», — подумал я.
Обуздав нетерпение, я вышел из закопченных кирпичных стен метрополитена на Бейкер-стрит и направился к дому так неспешно, будто в запасе у меня была целая вечность. За мной по пятам никто не шел, но за нашей парадной дверью следили наверняка. Очутившись в гостиной, я задернул шторы, зажег газ и наконец-то вытащил из петлицы гвоздику. Стебелек был обернут серебристой фольгой. Развернув ее, я обнаружил тоненькую полоску бумаги, исписанную микроскопическими буквами, — первая прямая весточка, полученная от Шерлока Холмса со дня его исчезновения.
Мой дорогой Ватсон! Пишу эти строки с чувством признательности к нашему рыжеволосому другу. Как Вы уже, наверное, догадались, я бежал из плена. Генри Милвертон и Джеймс Кэлхун погибли в тот самый час, который, по их замыслу, должен был стать последним в моей жизни. Выжили двое приспешников. Опасайтесь разжалованного унтер-офицера, флотского палача, старшины Алкера. И пожалуйста, пошлите мне завтра с первой же почтой коробку из-под туфель, обернутую коричневой бумагой и перевязанную голубой лентой с восковой печатью, по адресу: «Лондон, почтовое отделение Сити-роуд, до востребования». Сделайте это совершенно открыто. Наши жизни по-прежнему в опасности. Noli me tangere.
В ту ночь я почти не спал, размышляя над тем, как отправить Холмсу посылку, чтобы враги увидели написанный на ней адрес, но не заподозрили, что я нарочно привлекаю их внимание. В подобные минуты мне особенно недоставало советов моего друга. Вдруг я больше не интересен шпионам и они перестали за мной следить? Но нет, на сей счет можно быть спокойным: до тех пор пока Холмс снова не попал к ним в руки, моя персона важна — я скорее, чем кто-либо другой, могу вывести их к нему.
Дул по-летнему теплый ветер, наполняющий воздух ароматом цветения. Я шагал по Бейкер-стрит, держа под мышкой завернутую в коричневую бумагу коробку из-под обуви. Ярлыка с адресом на ней еще не было. Повсюду шли приготовления к главному событию сезона — коронации нашего нового монарха Эдуарда VII. Витрины канцелярских и сувенирных лавок пестрели карточками, напечатанными огромным тиражом: все они казались на удивление большими и эффектными. На каждой изображался кто-либо из членов венценосной семьи: король Эдуард, королева Александра, принц или принцесса — в малиновом или ярко-синем парадном одеянии с золотой лентой. В Риджентс-парке в исполнении военного оркестра гремел торжественный марш сэра Эдварда Элгара. Вскоре коронационную оду на стихи доктора Бенсона из Итона должны были подхватить все хоры огромной империи: «Земля надежд и славы, родина свободы…»
В почтовой конторе я купил гуммированную этикетку и, наклеив ее на сверток, крупными буквами стал выводить указанный моим другом адрес. Прежде чем я успел закончить, какой-то человек протиснулся сквозь толпу, приблизился к деревянному столу, за которым я сидел, и задел мой локоть — готов поклясться, намеренно. Дрогнувшее перо перечеркнуло написанное. Я резко обернулся и увидел краснолицего толстяка с рыжими волосами, поблекшими с возрастом. Мистер Джабез Уилсон из Союза рыжих снова не показал виду, что мы знакомы. Приподняв шляпу, он лишь пробормотал: «Виноват. Прошу прощения, сэр. Мне, право, очень жаль».
Глядя вслед мистеру Уилсону, опять исчезнувшему в толчее, я понял: Холмс приоткрыл для меня дверь. Мне стало ясно, что я должен делать. Беззвучно ворча, будто бы в крайнем раздражении, я сорвал испорченную этикетку, скомкал ее и швырнул в проволочную корзину для мусора, стоявшую в углу. Купил новый ярлык и, наконец-то передав посылку почтовому служащему, направился к выходу. Солнце лилось на крыши с востока и согревало стены домов, приближая лето. Остановившись на крыльце, я вдруг развернулся, словно что-то забыв, и снова подошел к прилавку. Купил дюжину конвертов кремового цвета с тисненой голубой маркой и громко спросил, точно ли посылка, отправленная мною в половине десятого утра, будет доставлена на Сити-роуд до конца дня. Служащий заверил, что можно не беспокоиться. Я двинулся к двери и, будто бы желая обойти очередь, приблизился к мусорной корзине. Несколькими минутами ранее, кидая в нее испорченный ярлык, я заметил, что она почти пуста: на дне валялись лишь два сложенных листка бумаги да огрызок яблока, выброшенный мальчишкой-посыльным. Листки и огрызок были на месте. Но скомканная этикетка с адресом Холмса исчезла.