– Я уполномочен предложить вам повышенный оклад, вдвое превышающий оговоренную контрактом сумму, – объявил Липа, то ли не поняв излишне эмоциональной и перенасыщенной жаргонными выражениями тирады Сердюка, то ли решив в интересах дела пропустить ее мимо ушей. – А в перспективе, если у вас возникнет такое желание, гражданство Венесуэлы и службу в ее вооруженных силах в качестве офицеров. Разумеется, танковых войск.
– А если мы не согласимся? – ровным голосом поинтересовался Гриняк, жестом заставив Сердюка закрыть рот.
Сердюк с шипением выпустил набранный в грудь для очередной гневной тирады воздух. Судя по продолжительности звука, тирада обещала стать весьма пространной и эмоциональной. Липа улыбнулся со смесью снисхождения и печали.
– Никакого «если» не существует, Алекс, – сказал он. – Альтернатива настолько непривлекательна, что о ней даже не стоит думать. На вашем месте я был бы очень благодарен генералу Моралесу – не только за озвученное мной предложение, но и за то, что он специально запретил мне упоминать об этой самой альтернативе.
– Так, а мы чего? – смущенно забубнил, потупившись и возя ножкой по песку, неожиданно утративший воинственный пыл Сердюк. – Мы, это, того… благодарны, в общем. Ты ее, благодарность нашу, непременно своему генералу Аморалесу передай. Вот она – держи, не растеряй!
Его перепачканный графитовой смазкой кулак стремительно мелькнул в воздухе, врезавшись точно в середину снисходительной белозубой улыбки сеньора Умберто. Сломанная и расплющенная о передние зубы сигара рассыпалась облаком красных искр; как крыльями, взмахнув руками, Липа отлетел на два метра и плюхнулся на землю, подняв целую тучу пыли.
Момент был знаковый, переломный, но никто из присутствующих не оценил его важности: в такие минуты люди, как правило, не склонны философствовать.
Во дворе старого четырехэтажного дома в одном из пощаженных реконструкцией кривых арбатских переулков уже ощущался несильный, но явственный запах заплутавшей по пути из дальних заморских стран весны. Свисающие с крыш длинные прозрачные сосульки дружно плакали талой водицей, продалбливая в схваченном коркой наста снегу глубокие узкие траншеи. По жестяным карнизам, скрежеща коготками по металлу, выпятив грудь и раздув перья, с утробным курлыканьем и бесчисленными поклонами маршировали преследующие пернатых красавиц сексуально озабоченные голуби. Время от времени кто-нибудь из них, в пылу ухаживаний забыв об осторожности, оступался и срывался с карниза, но тут же возвращался, шумно хлопая крыльями, чтобы продолжить преследование. Со стороны помойки то и дело доносились душераздирающие вопли пробующих голос перед началом весенних гастролей котов. Обнюхивающие метки на снегу бродячие собаки, казалось, стали держаться как-то бодрее, и в размеренных взмахах их весело задранных хвостов без труда читалось радостное удивление: да неужто и впрямь весна? Неужто дожили, протянули еще одну зиму? Теперь живем, братцы!
Электронная трель домофона спугнула большую серую ворону, которая, расположившись на верхней ступеньке крыльца, деловито потрошила украденную из мусорной урны обертку от мороженого. Выронив добычу, ворона с раздраженным карканьем взлетела на верхушку дерева и, склонив голову к левому плечу, стала внимательно наблюдать за оставшейся в снегу у крыльца бумажкой на тот случай, если ее кто-нибудь захочет присвоить.
Дверь подъезда открылась, и на крылечко вышел какой-то среднего возраста мужик в спортивных шароварах, поношенном армейском бушлате и вязаной лыжной шапочке, нахлобученной явно второпях, как попало, с сильным креном на левое ухо. На переносице у него кривовато сидели темные солнцезащитные очки, скверно вязавшиеся с бушлатом и шапочкой, но зато вполне уместные при неожиданно ярком после долгого ненастья солнечном свете. В руке мужик держал полупустое мусорное ведро; придерживая свободной рукой дверь, он обернулся и громко сказал кому-то, оставшемуся в подъезде:
– Сама дура!
После чего, ступая не вполне твердо, но с большим достоинством, направился к контейнерной площадке для сбора твердых бытовых отходов – говоря попросту, по-русски, к помойке. К большому облегчению сидевшей на дереве вороны, бумажки от мороженого, издающей умопомрачительные запахи кокосового масла и ванильного ароматизатора, мужик не заметил, а если и заметил, то не соблазнился легкой добычей: как-никак, это была не бутылка портвейна. Он шел неторопливо, с праздным видом глазея по сторонам, а примерно на полпути вдруг остановился и, опустив свою ношу на снег, долго возился, прикуривая сигарету.
Пока он этим занимался, дверь подъезда снова отворилась, и из нее вышел пожилой, солидного вида господин, широко известный в узких кругах как генерал ФСБ Потапчук. Ворона взволнованно переступила с ноги на ногу, взмахнув крыльями, чтобы удержать равновесие и не сверзиться с пружинящей, прогибающейся под ее весом ветки. Волновалась она напрасно: генералы, даже если служат не в ФСБ, а в железнодорожных или, скажем, строительных войсках, обычно не конкурируют с пернатыми из-за вкусно пахнущих бумажек и черствых, заплесневелых огрызков сдобы. Впрочем, нервную птицу можно было понять: Федор Филиппович относился к той категории высшего командного состава, которая крайне редко одевается по форме, документов своих вороне не предъявлял и надписи, из которой окружающие могли бы узнать его воинское звание, ни на лбу, ни на какой-либо иной части тела не имел. Оказаться он, таким образом, мог буквально кем угодно, в том числе и непривычно хорошо одетым дворником – главным после котов, крыс и бродячих собак конкурентом ворон и галок, вечно норовящим захапать себе все, сколько их есть во дворе, бумажки, пластиковые бутылки, стаканчики, объедки и огрызки.
Не обратив на лежащую в метре от его ног скомканную, исклеванную и изодранную цветастую бумажку ровным счетом никакого внимания, генерал начал спускаться с крыльца. Этим он моментально заслужил снисходительную благосклонность вороны: лопух, конечно, и растяпа, как большинство ему подобных, но на чужое добро не покусился, и на том спасибо. В общем, пусть себе идет, куда шел; пусть живет, в общем.
Увы, это мнение разделяли не все, и наблюдала за генералом Потапчуком не одна лишь ворона. Во дворе его давно и с нетерпением дожидались. Боковое стекло стоящей на дворовой парковке напротив подъезда зеленой «семерки» опустилось, и в окошко высунулся ствол автомата.
В начале недели на смену запоздалым мартовским метелям пришла очередная оттепель. По ночам еще держался морозец, но днем столбик термометра поднимался выше нуля, а на солнце и вовсе показывал плюс пятнадцать. Не успевший запачкаться после недавних снегопадов наст сверкал и искрился, напоминая сахарную глазурь, безоблачное небо ярко, уже совсем по-весеннему голубело. И когда торчащий посреди двора со своим мусорным ведром пьяница в потрепанном камуфляжном бушлате, не выпуская изо рта сигареты, вдруг выстрелил по «семерке» из большого черного пистолета с длинным заводским глушителем, этот нехороший поступок выглядел настолько неуместным на фоне весенней капели, солнышка и всего прочего, что было проще счесть его галлюцинацией, чем поверить в реальность происходящего.