Питт сидел на деревянной скамье и любовался тем, как бледнели лучи заходящего солнца на старой яблоне, росшей посреди лужайки, как на короткий миг покрылся золотом корявый ствол. Они прожили в новом доме лишь несколько недель, но все здесь было уже так привычно и знакомо, что ему казалось, будто он не переехал сюда, а вернулся после долгого отсутствия. И все это – от таких на первый взгляд незначительных мелочей, как пятно света на неровной каменной стене в дальнем конце сада, древесная кора, запах трав в тени низких ветвей.
Вечерело, и в светлом майском воздухе носились мошки. Приближающиеся сумерки несли прохладу. Шарлотта была где-то в доме – возможно, наверху, укладывала детей спать. Томас надеялся, что она не позабыла и об ужине. Даже удивительно, насколько он проголодался для человека, который с утра был занят единственным делом: наслаждался редкой возможностью провести дома целый субботний день. Это было одно из преимуществ его повышения на должность суперинтенданта после того, как Мика Драммонд ушел в отставку: свободного времени у него теперь было больше. Зато и бремя ответственности стало куда тяжелее. К тому же ему теперь приходилось гораздо чаще, чем хотелось бы, сидеть за столом в кабинете на Боу-стрит [1] , а не вести следствие на улицах.
Он поудобнее устроился на скамье, положив ногу на ногу, и сам не заметил, как улыбнулся. Одежда на нем была старая, удобная для неспешных садовых дел.
За его спиной, щелкнув, приоткрылись застекленные двери.
– Прошу прощения, сэр…
Это была их горничная Грейси – крошечная, словно фея; когда-то уличная бродяжка, а теперь важная персона с целым штатом подчиненных – переехав, хозяева наняли женщину на пять дней в неделю для черной работы вроде мытья полов и стирки, а также мальчика на три дня, чтобы ухаживать за садом. Повышение Питта в должности было повышением и для Грейси, чем она чрезвычайно гордилась.
– Да, Грейси, – откликнулся Томас, не вставая.
– К вам жельтмен, сэр, какой-то мистер Мэтью Десмонд.
Питт на мгновение оцепенел от неожиданности, а потом вскочил и повернулся к ней.
– Мэтью Десмонд? – переспросил он, словно не веря собственным ушам.
– Да, сэр. – Грейси удивленно посмотрела на него. – Так мне чего, не надо было его впущать?
– Надо! Конечно же, надо. Где он?
– В гостиной, сэр. Я ему чаю предложила, так он не хотит. И вид у него, сэр, ужасть какой расстроенный.
– Еще бы, – сказал Питт рассеянно, быстро проходя мимо нее к дверям, направляясь в общую комнату. Сейчас ее заливали лучи уходящего солнца, и она выглядела какой-то странно золотистой, несмотря на зеленую с белым обстановку. – Спасибо, – бросил он Грейси через плечо.
Томас вышел в холл. От волнения колотилось сердце, во рту пересохло, а душу наполнило чувство, до боли похожее на вину.
Протянув руку к двери, Питт замешкался, прежде чем войти. На него разом нахлынули воспоминания, тянущиеся далеко в прошлое – так далеко, как он себя помнил. Томас вырос за городом, в усадьбе Десмондов, где его отец служил егерем. Он был единственным ребенком в семье. У сэра Артура тоже был один сын, на год младше Питта. И когда Мэтью Десмонду стал нужен товарищ для игр в этих прекрасных и огромных частных владениях, сэр Артур, вполне естественно, остановил свой выбор на сыне егеря. Дети быстро сблизились и оставались дружны, когда начали учиться. Сэр Артур радовался, обретя как бы второго ребенка и замечая, что сын, занимаясь в обществе другого мальчика и соревнуясь с ним, стал проявлять больше усердия и прилежания.
Даже когда отец Питта попал в неприятную переделку – он был ложно обвинен в браконьерстве (на землях, принадлежавших не сэру Артуру, а его ближайшему соседу), – семье было позволено остаться в усадьбе в комнатах для прислуги, а Томасу разрешили продолжать обучение. Его мать работала на кухне.
Но прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как Питт в последний раз побывал в тех местах, и по крайней мере десять, как он виделся с сэром Артуром или Мэтью. Стоя в коридоре, уже коснувшись ручки двери, Томас вдруг ощутил, как к угрызениям совести прибавляется тяжелое дурное предчувствие.
Питт открыл дверь и вошел.
Мэтью, стоявший у камина, обернулся. Он мало изменился за годы, минувшие с их последней встречи: такой же высокий, худощавый, почти тощий, с вытянутым, подвижным, смешливым лицом, хотя сейчас в его выражении не было и следа веселости. Он выглядел измученным и сосредоточенно-серьезным.
– Здравствуй, Томас, – тихо сказал Десмонд, подошел и протянул руку.
Питт взял ее и крепко пожал, внимательно всматриваясь в Мэтью. Лицо его так явно выражало горечь, что было бы нелепо и оскорбительно делать вид, будто ничего не замечашь.
– Что случилось? – спросил он, с печалью понимая, что уже знает ответ.
– Отец, – ответил Мэтью лаконично. – Вчера умер.
Томас и представить себе не мог, каким жестоким будет нахлынувшее чувство утраты. Он видел сэра Артура незадолго до своей женитьбы и только в письмах сообщал и об этом событии, и о рождении детей. Теперь Питт почувствовал, что осиротел, словно кто-то вырвал его с корнями из родимой почвы. Он все время хотел навестить старика, однако его долго удерживало самолюбие. Томас хотел вернуться, но только тогда, когда смог бы продемонстрировать, что сын егеря добился успеха и почестей. Однако путь к такому положению в обществе стал куда дольше, чем он наивно предполагал. С течением лет ему было все труднее вернуться, все сложнее преодолеть протяженность разлуки. А теперь это вдруг, безо всякого предупреждения, стало невозможно.
– Мне… мне жаль, – ответил он Мэтью.
Тот попытался изобразить благодарную улыбку, но не смог. Лицо у него было все таким же измученным и удрученным.
– Спасибо, что приехал сообщить мне об этом, – продолжал Питт. – Это очень… любезно с твоей стороны. – «А я вряд ли это заслужил», – подумал он со стыдом.
Мэтью почти нетерпеливо махнул рукой, отклоняя изъявление благодарности.
– Он, – и глубоко вздохнул, – умер в своем лондонском клубе.
Питт хотел повторить, как сожалеет, но что толку было в словах? Он промолчал.
– От чрезмерной дозы лауданума [2] , – продолжил Мэтью и пытливо взглянул в глаза Питту, ища в них понимание и сочувствие.
– Лауданума? – переспросил Томас, не веря своим ушам. – Он был болен? Страдал чем-нибудь?
– Нет, – прервал его Десмонд. – Нет, он не был болен. Ему исполнилось уже семьдесят, но у него было хорошее здоровье, и он сохранял бодрость духа. Нет, у него все было в порядке, – сердито и даже вызывающе ответил он.