— Плохо ищете. Добудьте словесный портрет, если удастся — фотокарточку, и во всероссийский розыск, срочно.
У Мыльникова отвисла челюсть.
— Телеграфиста? Во всероссийский?
Фандорин поманил надворного советника пальцем, отвёл в сторону и тихо сказал:
— Это диверсия. Мост взорван.
— Откуда вы взяли?
Эраст Петрович повёл начальника филёров к пролому, стал спускаться по висящим рельсам. Мыльников, охая и крестясь, лез следом.
— Г-глядите.
Рука в серой перчатке показала на обугленную и расщеплённую шпалу, на заплетённый серпантином рельс.
— С минуты на минуту прибудут наши эксперты. Наверняка обнаружат частицы в-взрывчатки…
Евстратий Павлович присвистнул, сдвинул котелок на затылок.
Дознатели висели над чёрной водой, слегка раскачиваясь на импровизированной лестнице.
— Так врёт жандарм, что осматривал? Или того хуже — в сговоре? Арестовать?
— Лоскутов — японский агент? Чушь. Тогда бы он сбежал, как колпинский т-телеграфист. Нет-нет, никакой мины на мосту не было.
— Как же тогда? Мины не было, а взрыв был?
— Выходит, что так.
Надворный советник озабоченно насупился, полез по шпалам вверх.
— Пойти начальству доложить… Ну, теперь начнётся свистопляска.
Махнул рукой филёрам:
— Эй, лодку мне!
Однако в лодку не сел, передумал.
Посмотрел вслед Фандорину (тот шёл по направлению к курьерскому), почесал затылок и кинулся догонять.
Оглянувшись на топот, инженер кивнул на стоящий поезд:
— Неужто между составами была такая маленькая дистанция?
— Нет, курьерский остановился дальше, на стоп-кране. Потом машинист дал задний ход. Проводники и некоторые из пассажиров помогали доставать из реки раненых. С этого берега до станции ближе, чем с того. Пригнали оттуда подвод, отвезли в больницу…
Эраст Петрович властным жестом подозвал начальника бригады. Спросил:
— Сколько пассажиров в поезде?
— Все места распроданы, господин инженер. Стало быть, триста двенадцать человек. Я извиняюсь, когда можно дальше следовать?
Двое из пассажиров находились неподалёку: армейский штабс-капитан и хорошенькая дама. Оба с головы до ног в грязи и тине. Офицер поливал своей спутнице на платок из чайника, та тщательно тёрла перепачканное личико. Оба с любопытством прислушивались к разговору.
От моста рысцой приближался взвод железнодорожных жандармов. Командир подбежал первым, откозырял:
— Господин инженер, прибыл в ваше распоряжение. Ещё два взвода на том берегу. Эксперты приступили к работе. Какие будут приказания?
— Оцепление с обеих сторон моста и вдоль берегов. К разлому никого не подпускать, хотя бы и генеральского чина. Иначе следствие слагает с себя всякую ответственность — так и говорите. Скажите Сигизмунду Львовичу, чтобы искал следы взрывчатки… Впрочем, не нужно, он сам увидит. Мне дайте писаря и четверых солдат, порасторопней. Да, вот ещё: вокруг курьерского тоже оцепление. Ни пассажиров, ни поездных без моего разрешения не выпускать.
— Господин инженер, — жалобно воскликнул начальник бригады, — ведь пятый час стоим!
— И п-простоите ещё долго. Мне нужно составить полный список пассажиров. Каждого будем допрашивать и проверять документы. Начнём с последнего вагона. А вы, Мыльников, занялись бы лучше пропавшим телеграфистом. Здесь я разберусь и без вас.
— Оно конечно. Тут вам и карты в руки, — не стал спорить Евстратий Павлович и даже замахал руками — мол, удаляюсь и ни на что не претендую, однако уйти не ушёл.
— Господа пассажиры, — уныло обратился железнодорожник к офицеру и даме, — извольте вернуться на свои места. Слыхали? Будет проверка документов.
* * *
— Беда, Гликерия Романовна, — шепнул Рыбников. — Пропал я.
Лидина вздыхала, разглядывая запачканную кровью кружевную манжетку, но тут вскинулась:
— Почему? Что случилось?
В немножко покрасневших, но все равно прекрасных глазах Василий Александрович прочёл немедленную готовность к действию и вновь, уже в который раз за ночь, подивился непредсказуемости этой столичной штучки.
Во время спасения тонущих и раненых Гликерия Романовна вела себя совершенно поразительно: не рыдала, истерик не закатывала, даже не плакала, лишь в особенно тягостные минуты закусывала нижнюю губку, так что к рассвету та совсем распухла. Рыбников только головой качал, глядя, как хрупкая дамочка тащит из воды контуженного солдата, как перевязывает оторванной от шёлкового платья тряпицей кровоточащую рану.
Раз, не выдержав, штабс-капитан даже пробормотал:
— Некрасов какой-то, поэма «Русские женщины». — И быстро оглянулся, не слышал ли кто этого замечания, плохо вязавшегося с обликом серого, затёртого офицеришки.
После того, как Василий Александрович спас её из лап чернявого неврастеника, а в особенности после нескольких часов совместной работы, Лидина стала держаться со штабс-капитаном запросто, как со старым приятелем — видно, и она переменила своё начальное мнение о соседе по купе.
— Да что стряслось? Говорите же! — воскликнула она, смотря на Рыбникова испуганными глазами.
— Со всех сторон пропал, — зашептал Василий Александрович, беря её под руку и медленно ведя по направлению к поезду. — Я ведь в Питер самовольно ездил, втайне от начальства. Сестра у меня хворает. Теперь откроется — беда…
— Гауптвахта, да? — расстроилась Лидина.
— Что гауптвахта, это разве беда. Ужасно другое… Помните, вы спросили про тубус? Ну, перед самым взрывом? Я и в самом деле оставил его в туалетной. Всегдашняя моя растерянность.
Гликерия Романовна спросила страшным шёпотом, прикрыв рукой губки:
— Секретные чертежи?!
— Да. Очень важные. В самовольную отлучку ездил, и то ни на минуту из рук не выпускал.
— И где ж они? Вы туда, ну, в туалетную, разве не заглядывали?
— Пропали, — замогильным голосом сказал Василий Александрович и повесил голову. — Взял кто-то… Это уж не гауптвахта — трибунал. По законам военного времени.
— Какой ужас! — У дамы округлились глаза. — Что же делать?