Всё в туземном квартале молодому человеку было в диковину: и хлипкие, на живую доску сколоченные лачуги, и бумажные фонарики на столбах, и незнакомые запахи. Японцы показались чиновнику чрезвычайно некрасивыми. Низкорослые, щуплые, с грубыми лицами, ходят как-то суетливо, вжав голову в плечи. Особенно огорчили женщины. Вместо чудесных ярких кимоно, какие Фандорин видел на картинках, японки носили какие-то блеклые бесформенные тряпки. Мелко-мелко переступали чудовищно косолапыми ногами, а ещё у них были совершенно чёрные зубы! Это жуткое открытие Эраст Петрович сделал, когда увидел на углу двух болтающих кумушек. Они посекундно кланялись друг другу и широко улыбались, похожие на двух маленьких чернозубых ведьм.
И все же титулярному советнику нравилось здесь гораздо больше, чем на чинном Банде. Вот она, истинная Япония! Пусть неказиста, но и здесь есть свои достоинства, стал делать первые выводы Эраст Петрович. Невзирая на бедность, всюду чистота. Это раз. Простолюдины чрезвычайно вежливы и в них не чувствуется приниженности. Это два. Третьего аргумента в пользу Японии Фандорин пока придумать не смог и отложил дальнейшие умозаключения на будущее.
– За Ивовым мостом начинается стыдный квартал, – показал Сирота на изогнутый деревянный мост. – Чайные дома, пивные для моряков. И «Ракуэн» тоже там. Вон, видите? Напротив шеста с головой.
Ступив на мост, Эраст Петрович посмотрел в указанном направлении и замер. На высоком шесте торчала женская голова со сложно уложенной причёской. Молодой человек хотел поскорей отвернуться, но чуть задержал взгляд, а потом уже не смог оторваться. Мёртвое лицо было пугающе, волшебно прекрасно.
– Это женщина по имени О-Кику, – объяснил письмоводитель. – Она была самой лучшей куртизанкой в заведении «Хризантема» – вот этом, с красными фонариками у входа. О-Кику влюбилась в одного из клиентов, актёра Кабуки. Но он охладел к ней, и тогда она отравила его крысиным ядом. Сама тоже отравилась, но её вырвало, и яд не подействовал. Преступнице промыли желудок и потом отрубили голову. Перед казнью она сочинила красивое хокку, трехстишье. Сейчас переведу…
Сирота закрыл глаза, сосредоточился и нараспев продекламировал:
Ночью ураган,
На рассвете тишина.
То был сон цветка.
И объяснил:
– «Цветок» – это она сама, потому что «кику» значит «хризантема». «Ураган» – это её страсть, «тишина» – это предстоящая казнь, а «сон» – человеческая жизнь… Судья повелел держать голову перед входом в чайный дом в течение одной недели – в назидание другим куртизанкам и в наказание хозяйке. Мало кому из клиентов понравится такая вывеска.
Фандорин был впечатлен и рассказанной историей, и японским правосудием, а более всего удивительным стихотворением. Софья Диогеновна же осталась безучастной. Она перекрестилась на отрубленную голову без чрезмерного испуга – должно быть, за годы жизни в Японии привыкла к особенностям туземного правосудия. Гораздо больше барышню занимало скверное заведение «Ракуэн» – Благолепова смотрела на крепкую дубовую дверь расширенными от страха глазами.
– Вам нечего бояться, сударыня, – успокоил её Эраст Петрович и хотел войти, но Сирота подскочил первым.
– Нет-нет, – заявил он с самым решительным видом. – Это моя обязанность.
Постучал и шагнул в тёмный проход, который Фандорин мысленно окрестил «предбанником». Дверь немедленно захлопнулась, очевидно, приведённая в действие невидимой пружиной.
– Это у них порядок такой. По одному впускают, – объяснила Благолепова.
Дверь снова открылась, вроде как сама по себе, и Фандорин пропустил даму вперёд.
Софья Диогеновна пролепетала:
– Мерси вам, – и исчезла в предбаннике.
Наконец, настал черёд титулярного советника.
Секунд пять он стоял в полнейшей темноте, потом впереди открылась ещё одна дверь, и оттуда пахнуло потом, табаком и ещё каким-то странным сладковатым ароматом. «Опиум», догадался Эраст Петрович, принюхиваясь.
Невысокий, кряжистый молодец (рожа хищная, на лбу повязка с какими-то каракулями) стал хлопать чиновника по бокам, щупать под мышками. Второй, точно такого же вида, бесцеремонно обыскивал Софью Диогеновну.
Фандорин вспыхнул, готовый немедленно положить конец этой неслыханной дерзости, но Благолепова быстро сказала:
– Это ничего, я привыкшая. Иначе у них нельзя, больно много лихих людей ходит. – И прибавила что-то по-японски, судя по тону успокаивающее.
Сироту уже пропустили – он стоял чуть в стороне и всем своим видом изображал неодобрение.
Чиновнику же было интересно.
На первый взгляд японский вертеп здорово напоминал хитровский кабак наихудшего сорта – из тех, где собираются воры и фартовые. Только на Хитровке сильно грязней и пол весь заплёван, а здесь, прежде чем ступить на устланное циновками пространство, пришлось снять обувь.
Софья Диогеновна ужасно смутилась, и Фандорин не сразу понял, отчего. Потом заметил – у бедной девицы нет чулок, и деликатно отвёл глаза.
– Ну, который здесь ваш должник? – бодро спросил он, озираясь.
Глаза быстро привыкли к тусклому освещению. В дальнем углу, на тюфяках лежали и сидели какие-то неподвижные фигуры. Нет, одна шевельнулась: тощий китаец с длинной косой подул на фитиль диковинной лампы, что стояла подле него; пошевелил иголкой маленький белый шарик, подогреваемый на огне; сунул шарик в отверстие длинной трубки и затянулся. Несколько мгновений качал головой, потом откинулся на валик, затянулся снова.
Посередине помещения, у стола с крохотными ножками, сидело с полдюжины игроков. Ещё несколько человек не играли, а наблюдали – всё точь-в-точь, как в каком-нибудь «Лихаче» или «Полуштофе».
Хозяина Фандорин опознал без подсказки. Полуголый мужчина с неестественно раздутой верхней частью туловища тряс какой-то стаканчик, потом выбросил на стол два кубика. Ну, понятно – режутся в кости. Удивительно было то, что результат игры не вызвал у сидящих вокруг стола никаких эмоций. У нас выигравшие разразились бы радостными матюгами, а проигравшие – тоже матюгами, но свирепыми. Эти же молча разобрали деньги, большая часть которых досталась горбуну, и принялись потягивать из чашечек какую-то мутноватую жидкость.
Воспользовавшись перерывом, Софья Диогеновна подошла к хозяину и, униженно кланяясь, стала его о чем-то просить. Горбун слушал хмуро. Один раз протянул: «Хэ-э-э» – будто удивился чему-то (Эраст Петрович догадался, что это реакция на сообщение о смерти капитана). Дослушав, мотнул головой, буркнул: «Нани-о иттэрунда!» – и ещё несколько коротких, рокочущих фраз.
Благолепова тихо заплакала.