– Примерно, так.
Ее взгляд скользнул вверх и чуть в сторону, к его лицу.
– Отчетность для тебя очень важна, Вудс. Для банкира это самое главное, не правда ли?
– В какой-то степени, да.
– Отчет,– повторила она, продолжая глядеть на него,– это, в сущности, подведение итогов. Я имею в виду, м-м-м, годовой баланс. Как вы называете это? Итоговая черта?
– Итоговая черта. Да.
– И фактически ничто, кроме итоговой черты, не имеет значения,– говорила она так тихо, что Палмеру пришлось наклониться, чтобы расслышать.– Она венчает дело. До этого может происходить любое – хорошее, ужасное, прекрасное, мучительное,– любое. Но если итоговая черта подведена черными чернилами, то все в порядке.
– Ну…– Он дал междометию повисеть некоторое время в воздухе, поскольку не был уверен, к чему она клонит, хотя совершенно ясно чувствовал ее враждебность.– Я никогда не слышал, чтобы дебет и кредит объясняли так поэтично, но боюсь, что ты права. Итоговая черта – только она имеет значение.
– И самое важное то, чтобы она показывала кредит.
– Да.
Она кивнула:
– Хорошо. Ты подвел черную итоговую черту, дорогой. Тебе повезло.
– Эдис.– Он увидел, что ее спина выпрямилась и еще более напряглась, как бы приготовившись к защите от надвигающейся атаки.– Я хотел только сказать тебе, что я чувствую.
– Ты сказал.
– И что же?
– И спасибо, дорогой.– Она опять уставилась в пол.– Я серьезно. Спасибо.
– Ты не должна благодарить меня. Это мое дело.
Она засмеялась коротким резким смешком:
– Рыцарски вежливые Альфонс и Гастон?
– И ты еще говоришь, что я выдаю свой возраст.
Линия ее спины смягчилась, и Эдис повернулась к мужу. Ему даже показалось, что на ее лице мелькнула улыбка.– Я просто разгадала, от чего мы страдаем, дорогой,– сказала она.– От нью-йоркской болезни. Симптомы – полное отсутствие общения. А причина – переутомление.
– Может быть, ты и права.
– Но послезавтра,– продолжала она,– или по крайней мере к концу недели, когда мы окончательно устроимся, я намерена отдохнуть. Просто отдохнуть. А как ты?
– Еще не сейчас. Предстоит небольшое турне с выступлениями.
– Ох!
– И еще такие же турне до перерыва заседаний законодательного собрания в Олбани.
– Который будет когда?
– Март. Апрель. Точно не знаю.
– Дорогой, это больше четырех месяцев.
– Что поделаешь.
Она постояла молча, потом нахмурилась, потянулась назад и захлопнула дверцу холодильника.– Прости,– сказала она тут же.– Может быть, ты будешь немного отдыхать по воскресеньям и в праздничные дни?
– Надеюсь.
– Хорошо. Кончай свою работу и приходи спать.
Он попытался усмехнуться:
– Ладно, увидимся позже.
– Ненамного позже.
Палмер вернулся в библиотеку и снова уселся в кресло. Странно, что она преднамеренно создала напряжение и затем сняла его, словно она на его стороне – союзник, а не враг. Он полистал списки акционеров ЮБТК и дошел до листка шершавой бумаги, на котором делал какие-то расчеты. По крайней мере, подумал Палмер, он зафиксировал свою благодарность. Но манера, с какой она приняла его благодарность, лишила этот жест всякой значимости.
Он поудобнее устроился в кресле и начал списывать номера страниц. Завтра утром он заставит секретаршу переписать имена и адреса двадцати пяти последних покупателей акций ЮБТК. Но можно ли ей поручить такое дело и быть уверенным, что об этом не узнает Бэркхардт?
Палмер понимал, что ему нельзя положиться ни на кого в банке, кроме, конечно, Вирджинии Клэри.
Он услышал, как Эдис снова открыла холодильник. Он оторвался от бумаг и, чувствуя внезапное напряжение, готовый к чему-то неизвестному, уставился в окружающую его темноту. Долго он сидел в этом напряженном ожидании. Но что бы это ни было, оно не пришло. Пока.
Палмер сидел за столиком на четырех человек в дальнем углу рыбного ресторана на Западной Сорок пятой улице. Он посмотрел на свои часы, потом на стенные, надеясь обнаружить расхождение. Но и те и другие показывали час дня, а это означало, что Мак Бернс и их гость, корреспондент газеты, опаздывают на полчаса.
Палмер наблюдал, как официант церемонно повязывает бумажные салфетки двум мужчинам, сидящим за соседним столиком. Им только что подали омаров, которые были необычно велики для ленча. Всего минут пятнадцать назад эти омары были живыми, и, когда официант принес их показать заказчикам, клешни еще двигались в последних предсмертных судорогах. Теперь же красные недвижимые омары подвергались атаке разнообразными смертоносными инструментами.
Как многие жители Среднего Запада США, Палмер не любил блюда, приготовленные из обитателей морских глубин. Ему были до тошноты противны любые животные, имеющие раковину. Омары, креветки и крабы казались ему похожими на гигантских насекомых из бредовых кошмаров. Устрицы и моллюски, подаваемые на одной половинке раковины, слишком живо напоминали ему запекшуюся слизь. Кроме того, как и многие жители Среднего Запада, он никак не мог привыкнуть к тому, что в Нью-Йорке назначенное для свидания время соблюдалось весьма относительно, особенно если свидание включало в себя такой вид общественной деятельности, как, например, ленч. Послеобеденная встреча, назначенная на 8 часов, никогда не начиналась по крайней мере до 9. А ленч, назначенный на 12.30, сказал себе Палмер, просто означает любое время после часа.
В этот момент он увидел Вирджинию Клэри, влетевшую в ресторан в сопровождении какого-то мужчины. Она быстро пробежала глазами по комнате и, найдя Палмера, устремилась к его столику.
– Извините за опоздание,– сказала она, едва переводя дух.– Мак позвонил мне пятнадцать минут назад и сказал, что не может прийти. Поэтому я помчалась в «Стар» и привезла Джорджа сама.– Она отступила, чтобы показать Джорджа.
Палмер встал.
– Мистер Моллетт? – сказал он, протягивая руку.
Джордж Моллетт, взяв руку Палмера, крепко и церемонно пожал ее. Он огляделся, снял пальто и, прежде чем сесть, повесил его на стул.
Моллетт был моложавый мужчина – лет сорока, как решил Палмер. Средний рост, коренастая фигура и совершенно круглая голова. Щеки у него были неестественно красные, и Палмер не мог понять, всегда ли они такие или это результат декабрьского мороза. Глаза Моллетта, почти такие же бледно-голубые, как у Бэркхардта, были беспокойные и в то же время сосредоточенные. Казалось, что, переходя с предмета на предмет, они схватывают впечатления короткими, яростными вспышками. Палмер заметил, что ни один предмет не миновал этих своеобразных атак – будь то сложенные на столе руки Вирджинии, или же солонка, или же люди с салфетками на груди, поедавшие омаров за соседним столиком, и даже воротничок рубашки Палмера. Эта настойчивая пытливость глаз не гармонировала, по мнению Палмера, с носом Моллетта, не имеющим определенной формы и если уж что-то напоминающим, то скорее всего, небольшую луковицу. Этот заурядный нос как будто специально создан для маскировки испытующих глаз, думал Палмер. Рот у Моллетта был маленький, с полными спокойными губами. Теперь, открыв его, Моллетт спросил сипловатым доверительным голосом: