— Очень может быть, — серьезно кивнул Клементьев. — Выбрали и воспитывают.
— Заметьте, — продолжал лысый, — это первая за все время акция. Первый контакт с нами с момента составления списка.
— Ну откуда вы знаете, — усомнился Свиридов. — Может, пикник тоже их инициатива.
— Непохоже. Что ж, Вулых из них?
— Да зачем Вулыху быть из них. Позвонили, сказали: через неделю все на вашей даче проводим пикник. Возражения? Никак нет. Ну и позвал к себе всех.
— Интересный у вас план получается, — сказал красивый молодой человек, явно из хорошей семьи, таких полно в РГГУ; его аристократизм выражался не в надменности, а в трогательной домашности, и всем своим видом он как бы просил гегемонов простить его за мягкость и утонченность манер, балансирующую уже на грани гомосексуальности. Такой взгляд вырабатывался у этой прослойки на протяжении трех поколений. — Вы думаете, они будут сочетать трудовое воспитание с пропагандой?
— Ну а кто помешает. — Свиридов немедленно почувствовал расположение к молодому человеку, ибо тот был куда беспомощней самого Свиридова. Фамилия мальчика-тюльпанчика была Сальников, вот никогда бы не подумал, глядя в список: такому надо что-нибудь вроде Голенищев-Кутузов. — Если допустить, что этот список не единственный, тогда вообще хорошо выходит: наша воспитательная программа — копать на дачах и слушать ветеранов. А еще кому-нибудь — пешие походы и лекции о международном положении. Тогда получается, что они так мобилизуют страну.
— А почему нам ветеранов? — улыбнулся Клементьев.
— Наверное, для реальных силовиков мы слишком лояльны, их бросают на какую-нибудь молодежь.
— А что? — сказал стоявший поблизости угрюмый черноволосый тип, ростом повыше Свиридова. — Вполне себе версия. Мы ж люди безобидные, так? Нам сказали — мы пришли. Меня, кстати, Григорием зовут, Григорий Абрамов.
В списке уже общались запросто, знакомились и включались в чужие разговоры без церемоний. Все поспешно представились: сефард оказался Аркадием Липским, режиссером эстрадных представлений, Абрамов служил в автосервисе, а беспомощного юношу звали Данилой, и работал он редактором в «Бессоннице».
— Непохоже, — усомнился Клементьев. — Я все-таки думаю, что это их первая попытка всех собрать и, что ли, сагитировать… Знаете, как ветерана приглашают к призывникам.
— И нас всех хотят рекрутировать туда? — не поверил Свиридов.
— Очень может быть.
— Не выпить ли для храбрости? — предложил Липский.
— Ни в коем случае, — резко отказался Клементьев. — И вам не советую. После — сколько угодно.
Свиридов обратил внимание на человека, которого хорошо знал в лицо, видел на нескольких премьерах, но представлен не был. Это был обозреватель какого-то FM — здесь же, в «Октябре», они пересекались раз десять и даже мимолетно кивали друг другу; странно было, что он тоже загремел в список — хотя мог находиться тут и по своим делам: не явился же он на дачу к Вулыху. В прочих залах шло кино, жизнь продолжалась, пока прокаженные прослушивали свою спецпропаганду. Свиридов все-таки решил подойти.
— Сережа! — обрадовался журналист. Ему было под пятьдесят, подвижное обезьянье лицо, шкиперская бородка. — Я все смотрю на вас и думаю — вы, не вы?
— Что, переменился?
— Да нет, просто что вам тут делать…
— Я по списку.
— Вона! — Журналист откровенно обрадовался. — И вас загребли?
— Ну, я пока еще не очень понял, куда… Простите ради бога, я не помню, как вас…
— Андрей Волошин меня зовут, — »Столица-FM». Я еще на «Свободе» рассказывал про одну картину вашу, помните? Ну эту, где он просил-просил другой глобус и получил…
— А, мультик. — Свиридов сочинил его когда-то для Туркоса, между делом. Получилось смешно, нестыдно, они думали даже запузырить серию, но умер Татарский, и проект прекратился. — Там Леша больше придумал, чем я…
— Хорошая была история. Ну и что вы думаете про все это?
— Да я надеялся, вы мне сами сейчас расскажете…
— Подождите, надо посмотреть, что они нам тут расскажут. Я сначала думал — это идеальная модель общества, всякой твари по паре. Но что-то много киношников на сто восемьдесят человек, не находите? Значит, наверное, вякнули где-то что-то…
— Ну вы хоть вякнуть можете — там, на «Столице». А я-то где?
— Мало ли, в разговоре, по телефону.
— А, бросьте. Хотя вам положено, вы же за свободу…
— А вы нет? — мгновенно посерьезнел Волошин.
— Да и я за свободу, — успокоил Свиридов, — только кто ж ее когда видел…
— Ну, вы человек молодой, небось пешком под стол ходили в восемьдесят седьмом. А я видел. Да и потом видел. Даже на НТВ при Гусе было больше свободы. — Свиридов вспомнил, что Волошин действительно дружил с Лосевым, тем самым, что еще так недавно злорадствовал при свиридовском задержании на границе, и даже появлялся у него на программе в качестве эксперта. — Понимаете, всякий список составляется исключительно для ограничения. Начало свободы — отмена всяких списков, я из поколения, которое это отлично помнит. В восемьдесят пятом году — я только на иновещание пришел — все было по спискам: эти темы можно, эти нельзя. Этим пайки первой категории, этим второй. Эти люди Писенко, им можно побольше, а эти люди Лукашова, они церберы. И так далее. А потом человек стал что-то значить сам по себе, вне списка, но это было недолго.
Фон: шум, смех, разговоры, девки с голыми пупками. Свиридов не стал бы прописывать фона, с некоторых пор он все видел размыто, слишком был сосредоточен на списке, нагноившейся этой занозе.
— Я недавно у Леонтьева прочел, что начинается новая инвентаризация страны, — вспомнил он. — Надо все учитывать заново, вот и список…
— У Константина Леонтьева? — изумленно спросил Волошин.
— Константин умер, — пояснил Свиридов. — У Михаила.
— А… — протянул Волошин. — Что ж вы, батенька, дрянь такую читаете?
— Но идея-то здравая, нет?
— Идея идиотская, даже если бы была Константина. Инвентаризация страны при ЧКГБ — это капитализация курятника лисой. А волки с IPO помогают, для легальности. Наверное, за процент. Так не тащили ни при каком Ельцине, потому что по крайней мере знали пределы, и был задан вектор.
— Вектор и был — тащить…
— Ну, это вы не наговаривайте. Вектор был другой, все его знали, он не исключал, конечно, и некоторого «тащить», но к этому не сводился. Все, что было тогда утащено, сегодня работает, а все, что утаскивается сейчас, лежит на иностранных счетах, и мы этого больше не увидим. А разговоры про инвентаризацию — это операция прикрытия, в данном случае идейного. За отсутствием других идей. А по-нормальному это называется — взять на карандаш. Я только не понял пока, в какую графу мы у них попали.