Такого с ним еще никогда не бывало. За всю его долгую жизнь. И что, разрушить это, превратить в пух и прах одним-единственным вопросом? На который может последовать совершенно неожиданный и, что еще хуже, убийственный ответ. Так сто́ит ли?

— Знаешь, я почему-то боюсь его задавать, — неожиданно для самого себя произнес он.

Она поставила недопитый бокал на подоконник, подошла к нему, наклонилась, в полутьме прикоснулась сосками своих шикарных грудей к его голому телу. Затем села на краешек постели и начала языком ласкать его живот, ну и все остальное…

— Все будет намного проще, если не задавать ненужных вопросов. Ты прав, а зачем?

— Да, мне это вполне знакомо. Во всяком случае, было когда-то.

Элеонора приподняла голову.

— Вы, американцы, любите задавать вопросы. Иногда даже не думая о последствиях. — Она снова опустила свою руку на его уже возбужденный член, погладила его. — А когда получаете нужную вам информацию, то используете ее, как вам нужно. Не более того. По-нашему, это вроде как не совсем по-людски.

Он медленно покачал головой.

— Мне кажется, я уже просил тебя не проявлять антиамериканизм, особенно со мной.

— Ну а что прикажешь мне делать, когда ты поступаешь, как самый кондовый янки?

— Вообще-то, варианты всегда найдутся. Для начала можно сделать вид, что ты ничего не заметила, — предложил он. — Не было и не было. Чем не выход? Вежливо — и всем хорошо.

— С чего бы это?

— А с того, что… — Он бросил на нее быстрый взгляд, хотя его сердце уже билось, как у загнанного в угол хорька.

— Так с чего? — настойчиво повторила она вопрос.

— С того, что я… я тебя люблю. — Его ответ показался неожиданным даже ему самому. Но он прозвучал. Четко и определенно.

На какой-то момент в комнате воцарилась полная тишина. Слышно было даже, как на улице процокали каблучками две женщины.

— Тебе было очень трудно произнести это, так ведь? — дождавшись, пока звуки шагов полностью пропадут, спросила она.

Палмер кивнул.

— Да, именно так. Честно говоря, такого у меня давно уже не было.

— Что ж, не так уж и плохо.

— Хотя, когда иногда раньше это и бывало, то обычно мало что значило. Просто слова, слова, слова, сказанные чаще всего по случаю. А вот сейчас… Сейчас я хочу, чтобы ты знала: так оно и есть.

— И что, я вдруг оказалась единственной женщиной на всем земном шаре? Интересно, с чего бы. — Элеонора, как хищная кошка, улыбнулась, ласково поцеловала его в глаза. — Ну, вы, американцы, даете, — нежно прошептала она ему на ухо.

— Даем, даем. Я же предупреждал тебя об этом.

— А знаешь, вы там, в вашей Америке, похоже, взрослеете несколько поздновато, тебе не кажется?

Он обнял ее за плечи, притянул вниз, уложил рядом с собой.

— А вот вы, европейцы, обожаете приводить нас, американцев, в восторг. Причем нередко по пустякам. Вы взрослеете намного раньше, и у вас всегда полно мучительных тайн. Разве нет?

— Да, но ведь у женщин должны быть свои секреты, разве нет? — прошептала Элеонора, нежно целуя его в шею. — Иначе мы станем не женщинами, а лишь их жалким подобием. У нас могут быть секреты даже от тех, кого мы любим.

На какое-то время в комнате снова воцарилась тишина. Затем Палмер все-таки решился задать вопрос, которого боялся он сам.

— Скажи, а ты меня любишь?

Она снова поцеловала его, но теперь уже не в шею, а почему-то в плечо. Вернее, не в само плечо, а в ямку между плечом и шеей.

— Конечно же, люблю. И очень, очень сильно!

В доме напротив кто-то включил радио. Какой-то музыкальный канал и на полную громкость. Пели по-английски, но с сильным французским акцентом. Что ж, для Парижа вполне нормально.

— Не знаю, почему, но я тебя очень, слышишь, очень люблю, — повторила она. — На самом деле.

Палмер повернулся, посмотрел ей в глаза. Увидел в них удивление и боль, которые нередко сопровождает открытие чего-то по-настоящему большого. Когда до конца еще не понимаешь: любовь — это счастье или катастрофа? Он жадно поцеловал ее в губы, краешком глаза заметив, как морщинки на лице Элеоноры постепенно разглаживались, а потом вообще исчезли. Господи, как же здо́рово!

— И все-таки, не забывай, у меня должны быть свои секреты. И будут, не сомневайся, — тяжело дыша и страстно впиваясь в его губы, закончила она.

Глава 21

Прогулочный катер с его сплошными окнами вместо стен и блестящей стеклянной крышей неторопливо проплыл под тремя, расположенными чуть ли не вплотную мостами с историческими названиями — Сольферино, Рояль и Каррузель, — а затем слегка ускорил ход. Внутри громко играла веселая музыка, официанты с горделивой осанкой и подносами в руках разносили по столикам напитки и еду. В перерыве между главным блюдом и десертом Элеонора увела Палмера на открытую часть палубы. Подышать свежим речным воздухом и полюбоваться великолепным парижским пейзажем, который, постоянно сменяясь, открывался по обоим берегам Сены.

Довольно улыбаясь, Палмер обнял свою спутницу за талию, привлек вплотную к себе.

— Молодые любовники? — ласково пробормотала она. Дуновение легкого бриза на какой-то момент разметало ее локоны, но потом они снова вернулись на место.

Катер проплывал мимо самого узкого места Сены, где в нее буквально врезался небольшой полуостровок. Иногда парижане шутливо называли его «игольным ушком».

— Это сквер Вер-Галан, — пояснила Элеонора, показывая рукой вправо. — Оазис для рыбаков. — Она прижалась к нему еще ближе. — Ты любишь рыбалку?

— Ни в коем случае. А что, я похож на рыбака?

Она покачала головой.

— Ну уж нет, слава богу, скорее, на любовника. — И снова ткнула пальчиком вправо. — Считается, что это старейшая часть Парижа, построенная еще до Рождества Христова и названная Лютецией. В буквальном переводе это означает «парижский город». Тогда тут жили только рыбаки и кельты… Кстати, в нашем герре Фореллене на самом деле есть что-то рыбье, что-то на редкость скользкое, ты не находишь?

Палмер бросил на нее быстрый взгляд.

— А почему ты называешь его «герром»?

— Потому что на немецком языке «Фореллен» означает «форель». То есть рыбу, значит, что-то скользкое.

— Mein Gott! [29]

Элеонора тихо хихикнула и снова ткнула своим пальчиком, но уже в левую сторону, показывая на величавый собор Нотр-Дам, теперь уже полностью отреставрированный и торжественно сияющий в белой дали.

— Но это последний памятник, который я тебе показываю, мой самый любимый, самый молодой любовник, — прошептала она.