– Что?! – закричал он. Резкий звук собственного голоса разбудил его окончательно. Пару секунд в трубке была тишина, потом он услышал глухое прерывистое дыхание.

– Ты должен простить старику его бессонницу, – через темноту по проводам слабо донесся дребезжащий голос, – но я никогда не могу сказать точно, хватит ли мне дыхания говорить. Иногда я едва могу поднести стакан воды к губам. – Голос замолчал, послышался глубокий болезненный вдох, он сразу узнал его, и в памяти всплыло морщинистое честное лицо с торчащими вверх пучками седых волос.

– Бог мой! – воскликнул Дойл. – Я думал, вы умерли!

– Я тоже, – ответил голос. – Я ждал, я молился, но смерть не сделала мне этого одолжения, может быть, потому, что осталось несколько важных незаконченных дел. Ты должен приехать ко мне домой, завтра. – Еще один приступ одышки, на этот раз больше похожий на вздох. – Дело срочное. Я бы сказал, больше для тебя, чем для меня. Для меня ничего срочного уже быть не может. Ты приедешь?

4

Дом укрылся в низине, в роще двухсотлетних тополей. Кованая ограда, предусмотрительно обработанная составом от ржавчины, отделяла поместье от прозрачного ручья, который когда-то был единственным источником свежей воды для маленького кирпичного городка Деррисдир, видневшегося из-за деревьев.

Дойл припарковал «кадиллак» у дороги, перешел по пешеходному мостику через болотце и зашагал по аллее к дому. Перед ним открылось квадратное трехэтажное кирпичное строение в георгианском стиле, покрытое какой-то особой разновидностью плюща, который надо выращивать не меньше ста лет. Дверь отворила темнокожая женщина лет семидесяти в опрятном, хотя и старомодном платье горничной. На плечи поверх платья был накинут свитер, скрепленный спереди за рукава брошкой из горного хрусталя.

– Как он, Флоренс? – спросил Дойл.

Флоренс покачала головой.

– Могу только сказать, что он все еще жив. Не знаю, как ему это удается. У бедняги осталась только половина легкого.

Она впустила его в дом и провела через общий зал в комнату с окнами на запад, с видом на тихий, покрытый мхом садик. Эта комната когда-то была библиотекой, но теперь книги были в беспорядке, возвышаясь по углам стопками в человеческий рост, а освободившиеся полки заняли какие-то сложные медицинские приборы в бежевых пластиковых футлярах. На том месте, где когда-то стоял письменный стол, теперь находилась регулируемая больничная кровать. Напротив, в кресле, сидел старик в стеганом халате с потрепанным томом «Истории Рима» Ливия, [123] раскрытым на коленях. К его ноздрям были протянуты тонкие трубочки с кислородом, закручивавшиеся на щеках, как гусарские усы. Они были единственным свидетельством того, что он действительно серьезно болен.

– Мой отец всегда был неравнодушен к Ливию. – Старик закрыл книгу с глухим хлопком, присущим тяжелым фолиантам, и указал на маленькую скамеечку подле себя, заваленную бумагами.

Дойл переложил бумаги и сел.

– Вы выглядите неплохо, Фой, – сказал он. – Только все худеете. Вам нужно есть, вот что.

Фой Уиткомб покачал головой, редкие белые волосы были такими тонкими, что, казалось, парили в воздухе.

– Кожа да кости, – сказал он. – Я усыхаю перед отходом в иной мир. Святой Петр только приоткроет дверь, чтобы посмотреть, кто же так громко стучит, а я проскользну в щель, он и не заметит.

– Для вас распахнут жемчужные врата и вынесут трубы, – сказал Дойл. – Бак всегда говорил, что вы единственный честный юрист из всех, кого он знал.

Это была правда. Миллард Фой Уиткомб был, возможно, последним юристом в Америке, который свято верил в старомодное представление о том, что закон – это не какой-то извращенный компромисс между идеальным и реальным миром. Он был убежден, что правильно применяемый закон выражает божественную волю. Закон – это не обычный инструмент, который одна сторона ловко использует против другой, это священное орудие, с помощью которого совершается правосудие Божье в этом несправедливом мире.

Уиткомб беззвучно засмеялся.

– Ты всегда умел вешать лапшу на уши, Тим, – сказал он. – Ты… – Следующие слова утонули в длинном хрипе. Было слышно, как воздух выходит из разрушающегося легкого, словно из проткнутого колеса.

Через секунду вошла Флоренс с подносом чая и пинтой «Олд Грэнддэд».

– Чай для него, – сказала она Дойлу. – Виски для вас. Я знаю, как вы, Дойлы, любите выпить. – Она подтолкнула его локтем и ушла.

Дойл налил чай, плеснул себе в чашку виски и собрался закрутить крышку.

– Погоди-ка, сынок. – Уиткомб положил тонкую руку на рукав Дойла и наклонил бутылку над своей чашкой.

– Вы уверены?

– А разве теперь это имеет значение? – сказал Уиткомб, и Дойл налил ему.

Они удобно уселись, держа в руках чашки чая, разбавленного виски. Уиткомб пил маленькими глотками, делая долгие паузы. От виски его щеки покраснели и дыхание стало более скрипучим, чем раньше. Дойл с тревогой посматривал на него из-за чашки. Но Уиткомб улыбнулся и постучал костлявым пальцем по сафьяновому переплету Ливия.

– В былые времена знание Ливия и Библии являлось единственным образованием, необходимым для джентльмена. Ну и, пожалуй, немного Гомера, для тех, кому нравится поэзия.

Он замолчал и сделал глубокий шумный вдох.

– С каждым словом задыхаюсь все больше и больше, – удалось выговорить ему. – Поэтому оставлю шутки и перейду к делу.

– Хорошо, – сказал Дойл и добавил в свою чашку еще немного виски.

Уиткомб указал на старый облезлый чемоданчик, лежащий на стуле в другом конце комнаты.

– Будь любезен.

Дойл взял чемоданчик и собирался отдать его Уит-комбу, но старик махнул рукой.

– Нет, оставь себе, – сказал он. – То, что находится внутри, принадлежит только тебе. Фактически ты можешь называть это настоящим наследием Дойлов, так оно и есть. Открой.

Дойл почувствовал внезапное волнение. Он повернул замок, раздался щелчок. Внутри оказалась серая клеенка, в которую была завернута старая рукопись. Пятнадцать – двадцать толстых листов, с пятнами клякс, исписанных очень мелкими неразборчивыми буквами. По витиеватому почерку и хрупкому состоянию страниц он прикинул, что это восемнадцатый век или даже раньше. В обыкновенной папке под клеенкой была и другая рукопись, она была напечатана на тонкой бумаге совсем недавно. Дойл в недоумении посмотрел на старика.

– Что все это значит? – спросил он.

Уиткомб открыл рот, но раздался лишь длинный хрип. На секунду Дойл испугался, что он останется один на один с таинственным документом и повисшими вопросами.

– Ты держишь в руках признания Финстера Дойла, пирата, сына священника и основателя твоего рода в Америке, – наконец сказал Уиткомб. – Точнее, их фрагменты.