В последние два года их споры касались образа жизни Уилсона. Андреа хотела знать, почему он, например, не возвращается в Ашленд и не заканчивает курс наук или не нанимается на работу в Историческое общество штата, почему вообще ничего не предпринимает. Он невнятно оправдывался, ссылаясь на мучительное ожидание чего-то ужасного, на тягостное предчувствие, которое преследует его даже в наиболее счастливые дни. Он не был праздношатающимся оболтусом, он был просто человеком ожидающим, хотя и не мог сказать чего. А для того чтобы ожидать должным образом, нужно быть в постоянной готовности, свободным от не имеющих отношения к делу обязательств. Он также решил, что нечто ужасное связано и с археологами. Они откапывают вещи, которые земля стремится сохранить, упокоить. Кости давно умерших людей, похороненных в песке вместе с насущными предметами: горшками, ложками и гребнями; фрагменты монументов забытым королям-убийцам; древние города, оставившие память о себе в виде заполненных мусором ям от столбов да темных пятен на глине. Все это навевало грусть. В археологии Уилсон видел нечто большее, чем простое разграбление могил.
Но последний удар ему нанесли зубы. В последний учебный год Уилсон участвовал в раскопках в Асидон-хоппо, что в суринамском штате Брокопондо. Они откопали священную пещеру, посвященную Ампуку, индейскому божеству месяца. Работы закончились через два месяца. А до того археологи извлекли из влажной ямы почти триста тысяч жертвенных зубов. Это были человеческие коренные зубы: резцы, клыки. Они позволяли точно судить о питании, физическом состоянии и прочих особенностях их прежних владельцев, но, с точки зрения Уилсона, это было самое отвратительное, что ему когда-либо приходилось видеть. Многие годы спустя во сне его преследовали миллионы зубов из пасти какого-то монстра, которые грызли и пережевывали целые семьи, деревни, саму природу.
Сделав отметки по некоторым сообщениям и отослав другие, Андреа разделась, соорудив на белом ковре бугорок из дамского костюма, шелковой блузки, туфель-лодочек и жемчужного ожерелья, и махнула рукой Уилсону, мол, подожди. Затем босиком прошлепала через холл в ванную, чтобы принять традиционный душ, ознаменовывающий ее возвращение со службы домой.
Уилсон посмотрел, как за ней закрылась дверь, послушал шум воды и прошелся по комнате, держа руки в карманах. Он не мог заставить себя сесть на неудобную стильную мебель, не мог объяснить себе, зачем явился сюда именно сегодня вечером. Он присел на корточки и прикоснулся ладонью к кучке дорогих вещей, лежавших на ковре. Они хранили тепло ее тела. Потом он вышел на балкон, отделанный под гранит, и постоял там, любуясь развернувшейся внизу панорамой.
С тридцатого этажа «Понд-Парк-Тауэр» видно далеко — от канала Харви на востоке до закрытых дымкой холмов округа Вариноко, что к северу от границы штата. Вечерело. Небо над городом окрасилось во все цвета радуги. Земля уходила загибаясь к морю, к островам, на каждом из которых шла своя таинственная жизнь, возникали свои собственные истории. Дом на неизвестном участке пляжа, окруженный королевскими пальмами и индийскими финиками, комната с тенями от ратановых пальм, закрывающих яркий солнечный закат, белая кровать под противомоскитной сеткой, деревянная чаша на столе, наполненная гранатами. В саду широкие листья бананов раскачиваются от ветра, а из пены волн выходит прекрасная женщина… Какие только мысли не родятся в этот час заката: Уилсон — человек не лучше любого из нас — беспомощно взирал на трагическую бесконечность мира на закате дня. Город, изобилующий мостами, смутные очертания гор за ним, монотонное покачивание океана — все лица мира, которых ему никогда не узнать.
Когда в ванной перестал шуметь душ, Уилсон вернулся в комнату и закрыл тяжелую балконную дверь. Андреа вышла к нему нагая, вытирая темные волосы голубым полотенцем. Она остановилась, дойдя до ковра, и отбросила полотенце. Уилсону никогда не приходилось видеть Андреа нагой, особенно в такое время суток, без того чтобы не возжелать ее. Если подобный эффект был заранее подготовлен (сотни часов в клубе здоровья на небольшом треке, двести кругов по которому составляли одну милю), то результат оказался самым примитивным. Хотя и все окупающим.
— Ты великолепна, милая, — начал Уилсон. — Ты… — Кончить фразу он не мог.
— Пора бы тебе заметить это, — проворчала Андреа. — Последнее время я худела. Потеряла четыре с половиной фунта с июля.
В тусклом освещении Уилсон не видел ее глаз.
— Я хотела, чтобы ты пришел вчера вечером, — заговорила она тоненьким голоском маленькой девочки. — Я чуть не позвонила тебе, чуть не подняла трубку. Два раза.
— Почему же не позвонила?
— Я не знаю.
— Сколько времени прошло?
— Восемь, нет, десять дней.
— Прости, — сказал Уилсон и направился к ней. — Это слишком долго.
Таймер зажег мягкий желтый свет над кожаным диваном, и Андреа опустилась на влажное полотенце, лежавшее на ворсистом ковре, раздвинула ноги, и Уилсон почувствовал в своих руках ее пахнущие шампунем вьющиеся влажные волосы.
Позднее, в темноте спальни, на широкой кровати, они целовались и говорили друг другу: «Я люблю тебя». И эти слова отдавались в квартире глухим эхом. Потом наконец они заснули, а над их головами стояли на тумбочке бдительные часы с цифрами, светящимися янтарным цветом.
В пятницу Уилсон вернулся на «Чайную биржу» и сразу же погряз в повседневной рутине. В той самой рутине, которая тянется годами. «Рассылочные ведомости, права бесплатной пересылки почты, ксерокс, потерянные документы, программное обеспечение компьютеров, их материальная часть, — никчемная пена, изобретенная бездушными, прозаичными людьми для того, чтобы отбить у остальных желание спрашивать, зачем да почему, — горестно размышлял он. — Не успеешь оглянуться, как выйдешь в тираж, так и не приступив к решению ни одного из Великих Вопросов».
Он закончил рабочий день, совершенно обессиленный стремлением наверстать упущенное, ничего, в сущности, не сделав, только посидев на тех же стульях, что и раньше. Он сел на автобус, направлявшийся в Рубикон, ослабил хватку галстука и заснул, прислонившись к жирному пятну на поцарапанном пластиковом окне.
Пока Уилсон спал, у него поднялась температура. Он уснул, и ему приснился сон.
Ранняя весна. Светлый день. Ему десять лет. Мать, молодая и красивая, связавшая в пучок блестящие черные волосы, в круглой шапочке, пятнистой, как шкура леопарда, и в таком же пальто, крепко держит его за руку. Они пересекают улицу, удаляясь от универсального магазина «Лазар энд Мартин». Мать купила ему игрушечный пистолетик, который пускает лучик и стрекочет, стоит нажать на спусковой крючок. Здание «Маас-Тауэр» еще только строится, и в небо поднимается скелет из черных балочных ферм. Проходя под лесами, он первым замечает длинную тень на тротуаре. Он смотрит на тень несколько секунд, ничего не понимая, а потом уже нет времени на то, чтобы вскрикнуть. Смертоносное падение балки изгибает тротуар наподобие трамплина. Ударная волна поднимает его и подбрасывает вверх, и в сердце возникает потаенное чувство радости от полета над рядами медленно движущихся автомобилей, над зеваками, над конным полицейским. Но он не шлепается на мешок бетонной смеси, как это было на самом деле. Он расправляет руки и летит мимо порванного троса подъемного крана, мимо объятых ужасом строительных рабочих в желтых касках, смотрящих на раздавленную женщину, мимо декоративного шпиля здания «Рубикон» и дальше — над каналом Харви и островом Блэкпул, над серо-голубым морем в барашках, над кораблями, направляющимися в гавань. И наконец, он теряет из виду землю. Ветер срывает с него детские одежонки, и вот он, уже взрослый, летит на высоте одной мили над поверхностью навстречу темноте, которая не является ни штормом, ни наступающей ночью, а просто пустым пространством. Из этого пространства, словно молния, вырывается будущее и устремляется в уставшие сердца людей.