— Здесь вы, конечно, правы, — сказал он, — я же нашей исторической вины не отрицаю. — Он усвоил это выражение: «историческая вина». — Тут уж идеология так разгулялась, что остановить немецкий народ было нельзя. Не любили евреев. И лично фюрер не любил. Но некоторые люди пытались спасти ситуацию. Вот Гесс, например, попытался. Предложения-то были конкретные: Британии остается вся ее империя, только Германии возвращаются колонии, отнятые по Версальскому договору, а англичане уходят из Ирака.
— И Черчилля в отставку, — сказал я. Про эти предложения я читал.
— Ну это не главное, — сказал старик. — Это, думаю, не основной пункт. Основной — Мадагаскар. Вот, посчитайте: десятого мая Гесс полетел, его арестовали, и сразу Гитлер объявил Гесса сумасшедшим, а двадцатого мая заявил об открытии Освенцима.
— А вы откуда знаете, что Гесс пытался это остановить?
— Мне его сын рассказывал. Он навещал отца в тюрьме Шпандау, перед тем как его удавили.
— Разве Гесс не покончил с собой?
— Помилуйте, зачем человеку в одиночной камере кончать с собой, после того как он уже сорок семь лет отсидел. Он уж, наверное, привык. И потом, ему было девяносто три года — если немного подождать, так и сам помрешь. Согласны?
Тут возразить было нечего.
— Боялись, что Гесс заговорит. Ему на Нюренбергском процессе слова не дали. Приговорили к пожизненному как преступника против человечности — а что он такого сделал? Лагерей он не строил, война до сорокового года была самой что ни на есть обыкновенной. И войну-то объявила сама Англия. За что пожизненно?
— За что же?
— А чтоб молчал. Когда, после вашей перестройки, Горбачев предложил дать ему свободу, тут Гесса и удавили. Хороший был человек Горбачев, столько добра сделал.
Я ничего не ответил. И что тут было сказать. Этот старик преступлений, по-видимому, не совершал. Воевал на территории своей Северной Германии в сорок четвертом году — вот и все. Ненавидеть его не за что.
В том, что Гиммлер устроил бы резню на этом самом Мадагаскаре, я не сомневаюсь. Построили бы нацисты на Мадагаскаре душегубки как в Дахау — и всех бы передушили, как они и собирались. Только тихо, без свидетелей. И Черчилль наверняка это понимал. И все, думаю, это понимали.
Но если, правда, был шанс спасти людей путем перемирия? Или хотя бы оттянуть бойню, а потом что-то придумать? Или даже выкупить — ведь продавал же Гиммлер в конце войны еврейские жизни союзникам. Гиммлер хотел понравиться Западу, он хотел спастись — и стал торговать евреями, тайком высылать их в Швецию. Евреев в 1944-м выкупал у Гиммлера шведский граф Фольке Бернадотт, вывозил их через Северное море. Я знаю одного старого шведа, Арне Ларссона, который фрахтовал для Бернадотта корабли. Арне перевез тридцать тысяч евреев — два раза по семь тысяч, потом еще шестнадцать. Ведь можно было попытаться?
Впрочем, мой собеседник прав, тогда война выглядела бы совсем иначе, большая доля пафоса была бы утрачена.
Я не знаю, как относиться к рассказанной истории, да и собеседник мой лукавил, сознательно упустил многие факты. В сороковом году уже вовсю бомбили Лондон, разбомбили Ковентри, Англия в тот момент стояла одна — против Гитлера и Муссолини, захвативших практически всю Европу. Какой же тут мирный договор? Нет, Черчилль должен был держаться до конца.
И надо ли делать проблему переселения евреев на Мадагаскар центральной проблемой в той войне? Впрочем, если Гесс вез предложение по отмене программы геноцида и замене его на мадагаскарское поселение — а Британия проект не приняла, это серьезное событие. Пожалуй, его и стоит держать в секрете как можно дольше. Эти материалы засекречены до 2017 года, и, наверное, неспроста. Мне не хотелось бы подозревать Черчилля в излишнем цинизме — Черчилль был исключительно достойный и храбрый человек Черчилль остановил Гитлера — а хуже немецкого нацизма ничего на земле не было. Неужели такая благородная миссия могла сочетаться с расчетом и цинизмом? Хотя, с другой стороны, международная политика и передел мира известного цинизма требуют. Перед Черчиллем стояла великая задача — построить мир Запада заново, а уж какими средствами он это решал — вопрос десятый. И потом: ну с какой стати ему — или кому бы то ни было еще из сильных мира сего — особенно любить евреев.
Евреев любить непросто — они действительно немного отличаются от остальных. Любовь или хотя бы терпимость к еврею и еврейству — это во все века тест на гуманизм, проверка на способность воспринять кантовский императив. Чувствовать необходимость бытия другого, воспринять иное тебе существо на равных основаниях с тобой — на это способны совсем не все.
Тому же Черчиллю приписывают статью 1937-го года «Как евреи могут противостоять преследованиям». Там ясно сказано, что евреи не такие, как все, и в этом их беда, сами виноваты в антисемитизме. Но так многие говорили, здесь Черчилль не оригинален.
Многие приличные люди не любили евреев, не любили — и все тут; ну не всех же можно любить, в конце концов. Некоторые не любят, скажем, цыган: цыгане крадут, пачкают, врут. А евреи во все века были ростовщиками — то есть некоторые из них, конечно, были музыкантами и философами, но все-таки ростовщиков больше. Как про евреев начнешь размышлять — за голову схватишься, столько есть некрасивых историй. Одни мои знакомые жаловались, что просили у соседа по лестничной клетке — по фамилии Соловейчик — денег на такси, когда у отца семейства случился инфаркт. И Соловейчик отказал. А что, думаете, русский бы дал, спрашиваю я их. Думаем, дал бы, отвечают. И — скорее всего — правы. Конечно, этот Соловейчик отговорился бы, спроси мы его, почему он такая сволочь. Сказал бы, что его всю жизнь жидом называют, что он чувствует себя изгоем, которого ненавидят. И, мол, поэтому не дал. Как беда — так к Соловейчику, а вот по-человечески отнестись не могут, так бы он, наверное, сказал в свое оправдание. Но я бы ему не поверил — мои знакомые очень порядочные люди, а этот Соловейчик — наверняка жадина и мерзавец. И такие вот жадины и шкурники среди евреев встречаются. Это правда. Думаю, однако, что это недостаточное основание, чтобы их душить в газовых камерах. Тем более, что помимо ростовщиков есть еще эйнштейны и спинозы. Мой отец, например, был бессребреник — отдавал другим все, что имел, от него никто не уходил без подарка.
Впрочем, далеко не все антисемиты хотят евреев непосредственно душить, есть просто антисемитизм, так сказать, медитативный. Некоторые из антисемитов просто обсуждают сложный вопрос, ищут разумных выходов. Даже нацисты на Ванзейской конференции не сразу пришли к своим окончательным выводам, они, как выясняется, рассматривали несколько вариантов решения еврейского вопроса — и тотальное уничтожение народа было не первым предложением. Обсуждалась возможность отселения евреев на Мадагаскар, и еще были предложения — материалы конференции существуют, их можно прочесть.
Много уважаемых граждан человечества были идейными, совсем не оголтелыми антисемитами. Скажем, депутат Государственной думы Шульгин был антисемитом, но не одобрял погромы — считал, что благородная идея антисемитизма унижена насилием. Ведь есть и другие меры, не так ли? Католик Гильберт Кийт Честертон был антисемит мягкий, он всего лишь был против проникновения еврейства в деятельность других народов, и экспансию еврейского начала изобразил лишь однажды (рассказ «Пятерка шпаг», там есть хитрый еврей-убийца). Правда его кузен Артур Честертон состоял заместителем фашистского лидера Освальда Мосли — и был антисемит оголтелый; но, с другой стороны, ему по должности положено. Также и Карлейль не жаловал евреев (см. «Опыт о неравенстве человеческих рас»). Но Карлейль был пафосный мыслитель, боролся за цивилизацию, а все, кто за цивилизацию — немного расисты; в «Рассуждении о негритянском вопросе» он и не такое пишет. Энциклопедист Вольтер называл евреев «невежественным и варварским народом». Здесь он, пожалуй, неправ, развитие науки его опровергло — но мнение Вольтер имел, и мнение высказал. Впрочем, очень многие французские мыслители были антисемитами, но это скорее относится к свойству наблюдательности нации — французы присмотрелись и кое-что неприятное разглядели. Такую наблюдательность можно держать по ведомству художественного реализма. Например, у Гоголя в «Тарасе Бульбе» выведен жид Янкель, мелкая бестия — но, наверное, и впрямь был такой еврей в Запорожской сечи. То есть был он, вероятно, недолго: его быстро засекли дюжие казаки за мелкие расчеты и хитрости — но хоть недолго, да был такой. В образе Янкеля ничего оскорбительного для еврейского народа нет — писатель нарисовал определенный тип, вот и все.