Интерес, который капслужащие имеют в бизнесе, никак не связан с «общественным договором», с «общей волей» (пользуясь терминами Руссо), не связан даже с перспективой конкретного бизнеса, но только и исключительно с личным обогащением. Не производя ничего, продавая свое умение строить проекты, они не имеют никакой ответственности за целое, и успех предприятия меряют по размерам сегодняшней зарплаты. Солидарность внутри среднего класса невозможна: чтобы быть солидарным с кем-то, надо одинаково смотреть на его и свои права. Но сочетание понятий «рынок» и «демократия» привело к тому, что права стали товаром, и в первую очередь свои права продал именно средний класс. Отныне среднему классу не нужно производство, и он даже не рвется к политической власти, как когда-то — все это можно легко уступить начальству. Из всех возможных прав средний класс предпочел право на капитал как таковой, то есть просто бумагу с водяными знаками, индульгенцию демократического общества. Менеджер, лишенный реального производства, занятый, по сути, только организацией сделок, работает исключительно на себя, никак не на свою корпорацию, тем более не на свою социальную страту, тем более не на свою страну. В современной экономике средний класс принято исчислять по размерам заработной платы, но не по состоянию независимости данной общественной страты.
Договаривая вещи до конца, следует сказать, что сегодняшний средний класс заинтересован в финансовом капитале, но не в собственном производстве, и даже не в продукции как таковой. То есть происходит — а на деле уже произошла — люмпенизация среднего класса. Именно люмпенизация среднего класса и явится в недалеком будущем причиной финансового и политического кризиса демократической империи. Так и рост денежно-ростовщического капитала Рима не способствовал светлому будущему государства.
Безответственные аферы, необеспеченные кредиты, финансовый кризис, вызванный несоответствием кредитов и капитала — это имманентные демократическому рынку явления. Коротко проблему можно обозначить следующим образом: чтобы функционировал рынок менеджмента, надо произвести замену реальных ценностей на проекты. Именно безусловная вера в один, безальтернативный проект бытия, в одну единственно возможную цивилизацию — именно такая вера и делает финансовый кризис неизбежным. Для того чтобы система кредитов (проектов) обрела стоимость, проекты (кредиты) надо поставить в каком-то смысле выше продукции. Никому из менеджеров среднего звена не интересно, будет ли в реальности достроен нефтепровод; важно, что проведена сделка. Никому из современных художников не интересно, является ли квадратик, нарисованный на бумаге, действительно важным искусством; важно, что квадратик встроен в систему отношений куратор-галерея-музей. Чтобы функционировал рынок символического обмена, надо отказаться от безусловной иерархии ценностей — картины Микеланджело и Брейгеля не должны считаться более ценными предметами рынка, чем символические проекты. Символический рынок материализуется только в капитале — если можно считать материей деньги, которые тоже суть символ. Экономика символического обмена — и есть среда обитания нового среднего класса, выражение люмпенизации его сознания.
Это было бы не столь фатально, если бы судьба среднего класса не отражала судьбу демократической империи в целом. Логика демократической империи ведет к тому, что сама метрополия, производящая эмиссии и управляющая капиталом, становится в некотором смысле таким же безответственным менеджером среднего звена, люмпенизированным средним классом.
Выведя все производство за пределы метрополии, разучившись производить продукт и лишь управляя раздутыми финансами, центр империи становится этим самым безразличным к конечному продукту менеджером. В дальнейшем капиталист будет наказан финансовым кризисом — и это есть естественное развитие финансового капитала, это нормально. Хуже то, что с крахом финансового капитала рушится сама идея свободы среднего класса, гражданской свободы, взятой у капиталиста в кредит. Среди прочих неоплаченных кредитных обязательств есть этот миф о цивилизации, на котором строится понимание прав и свобод. То, что происходит, по сути, является кризисом управления. Поскольку в мироуправляющей демократии власть является менеджером, то и кризис власти наступает по типу кризиса менеджмента.
Один прекраснодушный русский интеллигент воскликнул как-то в полемическом азарте: «Как же нам отказываться от западной цивилизации — ведь это означало бы отказаться от холодильника, телевизора, термометра и тостера!» И прав он, тысячу раз прав пылкий русский демократ, читающий лекции о пользе империи, — как можно отказаться от холодильника! Однако досадный казус состоит в том, что метрополия (то бишь пресловутая западная цивилизация) уже давно не производит ни холодильника, ни телевизора, ни термометра, и даже тостера она тоже не производит. Вот незадача — все производство давно передоверено наемным рабочим в Румынии, Корее и Бангладеш, и славная некогда своим рабочим классом, своими руками и мозгами метрополия, нация инженеров и изобретателей — уже не производит более ничего. Никто не купит американскую машину — предпочтут корейскую или японскую, не существует американского телевизора — их собирают на Тайване. Совсем ничего не производит империя, только идеологию символического обмена и деньги.
Когда русскую экономику упрекают в том, что она не создала заводов и фабрик, не наладила выпуска бесшовных труб и паровых молотилок, надо помнить о том, что экономика метрополии в империи сама закрыла все возможные производства на своей территории, оставив предпочтительно только одну отрасль — деньгопечатание.
Чикагская школа, которую столь ответственно присоветовали развивающейся России — она, собственно, учила тому, как богатеть, не вынимая рук из карманов, это был такой учебник либерала. Ведь именно в эти ленивые, трутневые, паразитические девяностые годы и посетило либеральные умы ощущение «конца истории». Когда говорят, что история остановилась, имеют в виду расчудесное фаустовское чувство глубокого удовлетворения: остановись мгновение, ты прекрасно! Пусть он продлится, этот прекрасный миг с раздутыми акциями, вложенными в перестраховку страховочных компаний, страхующих долгосрочный кредит на ипотеку свободного досуга!
Когда простятся с монетаристской финансовой системой и придут назад к Кейнсу (но ведь когда идешь назад, никогда не знаешь, насколько далеко надо возвращаться — а что если проскочат нужный поворот и дойдут до самого Маркса), придется проститься и с либеральным определением свободы. И не то чтобы нарочно хотелось подтолкнуть упитанного менеджера к колючему марксизму, но невозможно отменить систему страховок, кредитов и акций, не отменив ту же систему в представлениях о либеральных кредитах на права и свободы. Если дойдем до того, что будем разделять простой продукт и капитал, то как быть с эфемерными ценностями свободного мира? Как быть с символами искусства, которые искусством в действительности не являются? С черным квадратом, с конфетными обертками Ворхола, с километрами халтурных поделок и бездарных пятен и загогулин — как быть? Искусству и политике, социальной мысли и литературе предстоит пережить тот же ипотечный кризис. И как же устоит либеральный мир, покоящийся на квадратиках и загогулинах, накарябанных на холсте, взятых в кредит у творчества, если разрушить самый фундамент? Кредит, взятый под черный квадрат, — кто вернет? А он не маленький, этот кредит — сотни тысяч болванов кормят свои семьи и ездят на пляжи по этому кредиту. Как быть свободной личности — прогрессивному трутню и бездарю, живущему на моральный кредит цивилизации?