Слезы вернулись и хлынули полным потоком.
— Не плачьте, Анжелика, — мягко, с нежностью проговорил Хоуг, ни на секунду не ослабляя внимания, всматриваясь в её лицо в поисках пресловутых признаков надвигающейся катастрофы. — Все хорошо, жизнь продолжается, а с вами сейчас все в полном порядке, действительно в полном порядке.
Он держал её за руку. Носовым платком она смахнула слезы.
— Я бы хотела выпить немного чаю.
— Сию секунду, — ответил Хоуг, и его уродливое лицо просветлело от облегчения. Впервые она что-то сказала с сегодняшнего утра, сказала внятно и осознанно, а первые моменты возвращения к нормальной жизни были показателями исключительной важности. Он открыл дверь, едва сдерживаясь, чтобы не завопить от радости, хотя голос её и звучал чуть слышно, ни в нем, ни под ним, ни позади него не было истерики, свет в её глазах был здоровым, лицо уже не было опухшим от слез, а пульс, который он подсчитал, пока держал её за руку, был ровным и сильным, девяносто восемь ударов в минуту, и уже не прыгал, вызывая в нем тошнотворный страх.
— А Со, — распорядился он на кантонском, — принеси своей госпоже свежего чая, но не произноси ни звука, не говори ни слова, поставь все и уходи. — Он опять вернулся к кровати. — Вы знаете, где находитесь, моя дорогая?
Она лишь молча посмотрела на него.
— Позвольте задать вам несколько вопросов, если они утомят вас, скажите мне и ничего не бойтесь. Извините, но это нужно для вас, не для меня.
— Я не боюсь.
— Вы знаете, где вы находитесь?
— В своих комнатах.
Её голос звучал безжизненно, глаза ничего не выражали. Его тревога усилилась.
— Вы знаете, что произошло?
— Малкольм умер.
— Вы знаете, почему он умер?
— Он умер в нашу первую ночь на нашей брачной постели, и это все из-за меня.
В глубине его сознания тревожно прозвенел колокольчик.
— Вы ошибаетесь, Анжелика, Малкольм был убит на Токайдо, много месяцев назад, — сказал он спокойно и уверенно. — Мне очень жаль, но такова правда, и с тех самых пор он жил, беря каждый день в долг у судьбы, вашей вины тут нет, никогда не было, это была воля Божья, но одно могу вам сказать от самого сердца: мы, я и Бебкотт, никогда не видели такой умиротворенности, такого покоя на лице умершего, никогда, никогда, никогда.
— Это все из-за меня.
— Единственное, за что вы отвечаете, это та радость, которую он знал в последние месяцы своей жизни. Он ведь любил вас, не так ли?
— Да, но он умер, и… — Она едва не добавила, и тот, другой, тоже; я даже не знаю его имени, но он тоже умер, он тоже любил меня и тоже умер, и вот теперь Малкольм мертв и…
— Прекратите!
Грубый окрик одним рывком отдернул её от края пропасти. Хоуг опять задышал, но он понимал, что это необходимо сделать и сделать быстро, или она погибнет, как погибали другие на его памяти. Он должен освободить её от дьявола, прячущегося где-то в её сознании и ждущего только подходящего момента, чтобы вырваться на свободу, схватить свою жертву и превратить её в бессвязно бормочущую сомнамбулу, по крайней мере нанести ей огромный вред.
— Извините. Это вам нужно твердо усвоить. Единственное, в чем вы… — в панике он одернул себя, не успев произнести это слово, и продолжил: — за что вы отвечаете, это за его радость. Повторяйте за мной. Вы отвечаете только за…
— Я виновата.
— Произносите вслед за мной: «Я отвечаю только за его радость», — тщательно выговорил он, больше отдавая приказ, с тревогой отмечая про себя её ненормально расширившиеся зрачки. Она опять балансировала на самом краю.
— Я винова…
— Отвечайте, чёрт подери, — взорвался он в притворном гневе. — Повторяйте за мной: «Я отвечаю только за его радость! Отвечаю за его радость!» Говорите!
Он увидел, как пот выступил у неё на лбу, и опять она произнесла то же самое, и опять он оборвал её, повторил нужное слово, «отвечаю, отвечаю за его радость!», и снова она произнесла его по-своему и в следующий раз тоже. А Со принесла чай, но ни он, ни она даже не заметили её, и китаянка в ужасе выскочила за дверь, а Хоуг снова и снова приказывал Анжелике, которая упорно продолжала отказываться, пока вдруг не закричала пронзительно по-французски:
— Хорошо, я отвечаю только за его радость, но он все равно мертв, мертв, мертв… мой Малкольм мертв-в-в-в!
Ему захотелось обнять её и сказать, что все хорошо, что она может уснуть, но он сдержал этот порыв, решив, что пока ещё слишком рано. Его голос звучал твердо, но не угрожающе, и он ответил на своём хорошем французском:
— Благодарю вас, Анжелика, но дальше мы будем говорить на английском. Да, мне тоже ужасно жаль, нам всем жаль, что ваш милый супруг умер, но в этом нет вашей вины. Повторите!
— Оставьте меня. Убирайтесь!
— Когда вы скажете это: «Не моя вина».
— Нет… нет, оставьте меня!
— Когда вы скажете это. «Не моя вина!»
Она уставилась на него, ненавидя своего мучителя, потом опять закричала ему в лицо:
— Не моя вина, это не моя вина, это не моя вина, не моя вина, теперь вы довольны? Убирайтесь, убирайтесь!
— Когда услышу от вас, что вы понимаете, что ваш Малкольм умер, но вы никоим образом не отвечаете за это!
— Убирайтесь!
— Скажите это! Чёрт подери, скажите это!
Вдруг её голос стал похож на вой дикого зверя:
— Ваш-ш Малкольм мертв, ваш-ш Малкольм мертв, он мертв, он мертв, он мертв, но вы не… не отвечаете никак, никоим проклятым образом не отвеча… никак, никоим, никак не отвечаете… не отве… не… — Так же внезапно, как все это началось, её голос перешел в жалобные всхлипы, — не отвечаете, я не виновата, я правда не виновата, о, мой дорогой, мне так жаль, так жаль, я не хочу, чтобы ты умирал, о, Пресвятая Мадонна, помоги мне, он мертв, а я чувствую себя так ужасно, уж-жасно, о, Малкольм, почему ты умер, я так любила тебя, так сильно… о, Малкольм…
На этот раз он обнял её, прижал к себе спокойно и крепко, вбирая в себя всю её дрожь, и плач, и судорожные рыдания. Некоторое время спустя её голос умолк, рыдания стихли, и она погрузилась в беспокойный сон. Он продолжал держать её нежно, но твердо, его одежда прилипла к телу от пота, но он не шевелился до тех пор, пока её сон не стал глубоким. Тогда он осторожно отстранился от неё. Спину во многих местах пронзала острая боль, и он медленно выпрямился, морщась и разминая затекшие мышцы. Когда ему удалось унять боль в плечах и шее, он сел, чтобы восстановить силы.
Ещё бы чуть-чуть — и конец, подумал он; радость от того, что в этот раз он выиграл битву, приглушала ноющую боль во всем теле. Он с удовольствием посмотрел на девушку, юную, прекрасную и здоровую.
Память вмиг перенесла его в Канагаву к той другой девушке, японке, сестре того человека, которому он сделал операцию, такой же юной и прекрасной, но японке. Как её звали? Юки как-то там.