— Даст ли посол де Жеруар своё согласие, Анри? — спросил Андре.
— Да, он обязан мне многими услугами, деятельность нашей миссии здесь становится с каждым днём все эффективнее, и тот тайный визит Ёси, который вы обещали мне и который я обещал ему, состоится. Не так ли?
— Меня заверили в этом, — ответил Андре, чувствуя, как у него внезапно пересохло в горле. Райко поклялась, что он может рассчитывать на этот визит, что переданные ей тайные военные планы уже осели в головах доверенных посредников в Эдо, которые будут вести переговоры о вознаграждении. — Сначала Ёси должен прибыть назад, Анри, тогда мы сможем назначить дату. Мне обещано, что он поднимется на борт флагмана. У меня сегодня назначена встреча, и первая выплата как раз закрепит все дело.
— Я передумал насчет выдачи денег вперед. Лучше… — Андре открыл рот, чтобы возразить, и Сератар повысил голос, — лучше подождать. Я решил, что лучше подождать! — Он отошел от окна, сел за стол и знаком предложил Андре сесть напротив, жест не был сердитым, но сама его гладкость пресекала всякие протесты. — Как только я буду точно знать, что он вернулся, вы сможете заплатить этим… этим посредникам.
— Но я обещал им деньги сегодня, вы же согласились.
— Ну так объясните, что я им не доверяю, — произнес Сератар с пренебрежительной улыбкой. — Пусть они докажут, что им можно верить. Так я говорил, де Жеруар возьмет её под опеку государства, Андре, и она таким образом станет частью государственной политики, а?
Сегодня вечером Андре ненавидел Сератара, ненавидел, потому что тот был опасен и коварен и слишком много знал, слишком многое помнил и был абсолютно бесчувственен. Сегодня утром за завтраком Сератар, прищурившись, пристально посмотрел на него.
— В чем дело, Анри?
— Ничего, у вас на шее появилось пятно, которого не было раньше, и я подумал, не… Как вы себя чувствуете, Андре?
Это заставило его в панике бежать к зеркалу в спальне, леденея от ужаса, что первый признак болезни проявился. С того самого времени, когда он начал встречаться с Хинодэ, он стал болезненно чувствителен к малейшим пятнышкам или самому легкому повышению температуры. В большинство из вечеров она раздевала его при свете, говоря ему, как ей нравится смотреть на него, касаться его, разминать мышцы или ласкать, её пальцы и руки всегда были чувственными, но он все равно был уверен, что она отыскивала предательские знаки.
— Ни одного, пока ни одного, хвала Создателю, — пробормотал он своему раздражению, весь в поту от облегчения, что легкая краснота на шее оказалась всего лишь укусом насекомого.
— Андре, — продолжал говорить Сератар, — сегодня за ужином мы должны вместе с ней разработать план. Я рекомендую, чтобы сразу после того, как государство возьмет над нею опеку, она переехала жить в посольство и… — Стук в дверь прервал его. — Да?
Дверь открыл Вервен.
— Послание от Варгаша, мсье. Мадам Струан сожалеет, но она чувствует себя недостаточно хорошо для ужина.
— Если она в достаточно добром здравии, чтобы проводить гроб, — вспылил Сератар, — она, конечно же, могла бы выкроить и для нас время. Благодарю вас, Вервен. Андре, мы обязательно должны поговорить с ней до её отъезда.
— Не беспокойтесь, завтра утром я первым делом повидаюсь с ней. Только ходят слухи, что она может задержаться. Полагают, что Хоуг высказался против морского путешествия по медицинским соображениям; Небесный же Наш Скай открыто настроен против её переезда в Гонконг.
Уголок верхней губы Сератара пополз вверх.
— Мне этот человек омерзителен, он неотесан, груб и совершенно отвратительный британец.
Анжелика наблюдала за отходом клипера из апартаментов тайпэна наверху. Редкие прохожие видели её в окне, потом спешили дальше, сырые и продрогшие, гадая, что с ней теперь станется. Одним из них был Филип Тайрер, вернувшийся на берег после доставки депеш на «Облако». Она выглядела такой одинокой, такой траурной во всем черном; раньше он никогда не видел её в черном, она носила только весенние цвета. На мгновение он остановился, испытывая искушение заглянуть к ней, спросить, не нужна ли ей какая-нибудь помощь, но решил пройти мимо, до его встречи с Фудзико оставалось ещё столько дел, месячная плата Райко за «прошлые услуги в ожидании заключения контракта», а потом ещё урок с Накамой, который пришлось отложить из-за переписывания депеш и документов для сэра Уильяма.
Он простонал, вспомнив все фразы и слова, перевод которых хотел получить, и новую ноту Андзё, которую сэр Уильям специально отдал переводить Накаме не столько потому, что не доверял ему, сколько чтобы проверить реакцию японца на краткую, лишенную дипломатических прикрас, англосаксонскую прямоту выражений. Хуже того, он заметно отстал со своим дневником и не успел написать еженедельное письмо домой. Что бы ни случилось, оно должно было отправиться с пакетботом.
С последней почтой его мать написала ему, что отец болен:
…ничего серьезного, дорогой Филип, обычный кашель и грудная немочь, которую доктор Фельд, как всегда, лечит кровопусканиями и слабительным. Мне жаль это говорить, но, как всегда, мне кажется, что это только ещё больше ослабляет его. Твой отец всегда ненавидел ромашковый отвар и пиявок. Брр!
Эти доктора! Болезни и боль словно следуют за ними по пятам. Четыре дня назад твоя кузина Шарлотта собралась стать матерью, она легла в постель здоровее здорового. Мы договорились с повивальной бабкой, но её муж настоял на том, чтобы роды принял доктор, и вот теперь у неё родильная лихорадка, и она вряд ли выживет. Малыш тоже постоянно плачет. Так печально, такая милая юная леди, ей нет ещё и восемнадцати.
Новости из Лондона: новая подземная железная дорога, опять первая в мире, откроется через четыре или пять месяцев! Конные трамваи пользуются жуткой популярностью, и рождественский сезон обещает быть лучшим за все годы, хотя в некоторых фабричных городах рабочие бунтуют. Парламент сейчас обсуждает и примет закон, запрещающий всем тележкам без конной тяги двигаться быстрее двух миль в час, и перед ними должен идти человек с флажком и всех предупреждать!
Корь повсюду, много смертей, тиф в этом году не слишком свирепствует. «Таймс» пишет, что в Уоппинге и в районе доков опять вспыхнула холера, привезенная торговым кораблем из Индии.
Филип, я все же надеюсь, что ты плотно укутываешь грудь и носишь шерстяные носки, шерстяное белье и держишь окна закрытыми от ужасных хворей, коих множество витает в ночном воздухе. Твой отец и я хотели бы, чтобы ты вернулся в здравомыслящую Англию, хотя из твоих писем видно, что ты, кажется, доволен своими успехами в японском языке. Работает ли пенсовая почта (какое это чудо!) из твоих Японий так же хорошо, как от нас к тебе?
Твой отец говорит, что правительство губит нашу страну, наш дух и нашу славную империю. Не помню, писала ли я тебе, что теперь в Англии одиннадцать тысяч миль железных дорог. Едва за пятнадцать лет дилижансы исчезли совсем…
Письмо продолжалось на четырех страницах, включая самые разнообразные эпизоды, которые казались ей интересными, и они были интересными. Как чудесно, думал Филип, я в курсе всего, что делается дома. Но между строк он прочел, что болезнь отца была весьма серьезной. Его тревога усилилась. Он, может быть, умер уже, а я и знать ничего не знаю, думал он, глубоко озабоченный.