Он устало кивнул, сознавая, что ему необходимо поесть, но что любая пища неизбежно извергнется обратно, терзая швы внутри него и снаружи, и боль, приходившая вслед за этим, снова заставит его стонать и корчиться, лишая достоинства, как бы он ни пытался справиться с ней.

— Дью не ло мо, — пробормотал он кантонское ругательство. Кантонский был его первым языком.

Она поднесла чашку, он сделал глоток, она вытерла ему подбородок, и он выпил ещё. Половина его существа хотела приказать ей уйти и не появляться, пока он снова не встанет на ноги, вторая половина смертельно боялась, что она уйдет и никогда не вернется.

— Извините за все это… я так счастлив, что вы здесь.

Вместо ответа она лишь нежно коснулась его лба: ей хотелось уйти, хотелось вдохнуть свежего воздуха, поэтому она боялась открыть рот. «Чем меньше ты будешь говорить, тем лучше, — решила она с самого начала. — Тогда ты не угодишь в ловушку».

Она смотрела, как её руки ухаживают за ним, помогают ему поудобнее устроиться на подушке, успокаивают его, и все это время возвращалась мыслями к привычной для себя жизни, в Гонконге или в Париже, большей частью в Париже. Ни разу не позволяла она себе останавливаться на полуяви-полусне той ночи. Днём — никогда, слишком опасно. Только ночью, заперев дверь на засов, одна, в безопасности своей кровати, открывала она плотину в своём сознании и выпускала неистовый поток мыслей и воспоминаний на свободу.

Стук в дверь.

— Да?

В комнату вошёл Бебкотт. Она почувствовала, что краснеет под его взглядом. «Почему мне кажется, что он всегда может прочесть мои мысли?»

— Вот зашел проведать, как дела у моих пациентов, — бодро произнес он. — Ну-с, мистер Струан, как вы себя чувствуете?

— Примерно так же, благодарю вас.

Острый глаз Бебкотта подметил, что чашка с супом наполовину опустела, но рвоты ещё не было, простыня была чистой. Хорошо. Он взял кисть Струана. Пульс учащенный, но ровнее, чем вчера. Лоб все ещё липкий от пота, и температура пока держится, но и она упала по сравнению с вчерашним днём. «Осмелюсь ли я надеяться, что он действительно выкарабкается?» Его рот тем временем говорил, насколько лучше идут сегодня дела у больного, что все это заслуга юной леди, её внимательный уход, что он тут ни при чем — каждый раз одно и то же. «Да, но больше говорить почти нечего, так много ещё остается в руках Господа, если Он вообще существует. Почему я всегда добавляю это слово? Если».

— Если дела и дальше пойдут так же хорошо, я думаю, нам нужно будет перевезти вас назад в Иокогаму. Может быть, завтра.

— Это неразумно, — тут же вырвалось у неё. Мысль о том, что она может лишиться своего убежища, напугала её, и слова прозвучали резче, чем ей бы хотелось.

— Прошу прощения, но как раз наоборот, — мягко возразил Бебкотт, тут же стараясь успокоить её, восхищаясь её стойкостью и заботой о Струане. — Я не стал бы этого советовать, будь это связано с риском, но переезд в самом деле был бы наиболее разумным решением. Дома мистеру Струану было бы гораздо удобнее, он получал бы больше помощи.

— Mon Dieu, что ещё я могу делать? Он не должен уезжать, пока ещё рано, рано.

— Послушайте, дорогая, — сказал Струан, стараясь, чтобы его голос звучал твердо. — Если доктор полагает, что я могу вернуться, это и вправду было бы хорошо. Это освободило бы вас и все бы упростило.

— Но я не хочу, чтобы меня освобождали. Я хочу, чтобы мы остались здесь, чтобы все было так же, как сейчас, без… без всякой спешки. — Она чувствовала гулкие удары сердца в груди и понимала, что все это похоже на истерику, но переезд не входил в её планы, она даже не задумывалась о нем. «Дура, какая же ты дура. Ты должна была сообразить, что им, конечно же, придется перевезти его. Думай! Что ты можешь сделать, чтобы помешать этому?»

Но оказалось, что мешать ничему не нужно. Пока разум её метался в поисках решения, Струан говорил, что ей не из-за чего переживать, в Поселении гораздо лучше, там она будет в большей безопасности, да и ему будет спокойнее, там десятки слуг, а в фактории Струанов полным-полно комнат, и, если она пожелает, ей отведут комнату рядом с его апартаментами, и она сможет жить там, приходить или уходить, когда ей будет угодно, и к нему она будет иметь доступ в любое время дня и ночи.

— Прошу вас, не волнуйтесь, я хочу, чтобы вы тоже были всем довольны, — заверил он её. — Вам там будет удобнее, я обещаю, а когда я поправлюсь, я…

Он схватился руками за живот, и его вырвало.

Вымыв его и дав ему снотворное, Бебкотт тихо сказал ей:

— В Поселении ему действительно будет лучше. Там у меня больше помощников, больше материалов, здесь почти невозможно содержать все в чистоте. Ему нужен… извините, но ему нужен более сильный помощник. Вы делаете для него больше, чем можете себе представить, но с некоторыми вещами его китайские слуги справятся лучше. Извините за прямоту.

— Вам не к чему извиняться, доктор. Вы правы, и я все понимаю. — Её мозг лихорадочно работал. Комната рядом с комнатой Малкольма станет идеальным решением, и там будут слуги и будет во что переодеться. Я найду портниху и закажу ей красивые платья, рядом со мной всегда будет горничная, как того требуют приличия, и там я смогу все держать в руках — и Малкольма, и своё будущее. — Для меня важно лишь то, что лучше для него, — сказала она и добавила, понизив голос, потому что ей нужно было знать: — Сколько он ещё пробудет вот так?

— Прикованным к постели и относительно беспомощным?

— Да. Пожалуйста, скажите мне правду. Прошу вас.

— Я не знаю. По меньшей мере две или три недели, возможно, дольше, и он будет не слишком подвижен месяц или два после этого. — Доктор бросил короткий взгляд на неподвижное тело на кровати. — Я бы предпочел, чтобы вы не говорили ему об этом. Это лишь понапрасну его расстроит.

Она кивнула в ответ своим мыслям, довольная и успокоившаяся: все устроилось как нельзя лучше.

— Не волнуйтесь, я не скажу ни слова. Я буду молиться, чтобы он скорее поправился, и обещаю помогать всем, что в моих силах.

Покидая её, доктор повторял про себя снова и снова: боже, какая удивительная женщина! Будет Струан жить или умрет, ему уже повезло, что его так любят.

9

Салют из двадцати одного залпа со всех шести кораблей, пришедших с флагманом и стоявших теперь на якоре у Эдо, громовым эхом перекатывался над заливом и над городом. Весь личный состав флота охватило радостное возбуждение и чувство гордости от осознания своей мощи и того, что время расплаты пришло.

— Дальше этого нам идти не придется, сэр Уильям, — ликовал Филип Тайрер, стоя рядом с ним у борта; запах кордита ударял ему в голову. Город был неогляден. Затаился в молчании. Громада замка царила над ним.

— Посмотрим.

На капитанском мостике флагмана адмирал тихо говорил генералу: