– Что за запчасти?
Нервничая, он рассказал ему. Какие-то мелкие детали для лопастей рулевого винта.
– Сколько часов наработал рулевой винт?
Даяти дрожащими пальцами полистал журнал.
– Тысяча семьдесят три.
– Бог с нами, – сказал человек, потом повернулся к мулле. – Мы спокойно можем использовать старый винт еще как минимум пятьдесят часов.
– Но срок службы винта… сертификат летной годности недействителен, – не думая, проговорил Даяти. – Пилот не станет поднимать машину в воздух, потому что правила полетов требу…
– Правила Сатаны.
– Верно, – вмешался тот, который говорил по-русски, – некоторые из них. Но законы безопасности много значат для народа, и, что еще более важно, Бог заповедал правила в Коране для верблюдов и лошадей и как ухаживать за ними, и эти правила могут также применяться к самолетам и вертолетам, которые тоже являются даром Бога и тоже несут нас, чтобы исполнять Божий труд. Поэтому мы должны правильно заботиться о них. Ты не согласен, Махмуд?
– Конечно, – нетерпеливо бросил мулла и впился взглядом в Даяти, которого начала бить дрожь. – Я вернусь через два дня на рассвете. Пусть вертолет будет готов, и пусть пилот будет готов исполнить Божий труд для народа. Я побываю в каждом лагере в горах. Там есть другие женщины?
– Только… только две жены рабочих и… моя жена.
– Носят ли они чадру и закрывают лицо?
– Конечно, – тут же ответил Даяти.
Закрывать лицо было против законов Ирана. Реза-шах запретил чадру и хиджаб в 1936 году и сделал их ношение вопросом личного выбора, а Мохаммед-шах в 1964 дал женщинам дополнительные свободы.
– Хорошо. Напомни им, что Бог и народ все видят, даже в богомерзких владениях чужеземцев. – Махмуд круто повернулся и затопал прочь; остальные потянулись за ним.
Оставшись один, Даяти вытер лоб, благодаря судьбу за то, что он был одним из правоверных и что его жена теперь носила чадру, была послушна и поступала так, как поступала его мать, была скромна, а не носила джинсы, как ее высочество. Как мулла назвал ее прямо в лицо? Да защитит его Господь, если Абдолла-хан услышит об этом… хотя, конечно, мулла прав, и, конечно же, прав Хомейни, да охранит его Аллах.
В доме Эрикки. 23.23. Оба мужчины сидели за столом напротив друг друга в большой комнате. Когда этот человек постучал в дверь, Эрикки сказал Азадэ, чтобы она ушла в спальню, но оставил дверь приоткрытой, чтобы она могла все слышать. Он дал ей свою винтовку, с которой ходил на охоту.
– Не бойся нажать на курок. Если он войдет в спальню, я уже буду мертв, – сказал он. Его пукко в ножнах торчал за поясом посередине спины. Пукко, нескладывающийся нож, был традиционным оружием всех финнов. Считалось, что мужчина, который не носит его, отгоняет удачу и накликает беду. В Финляндии закон запрещал носить его открыто – это могло рассматриваться как вызов. Но люди все равно носили его с собой, а уж в горы брали непременно. Нож Эрикки Йокконена размерами соответствовал фигуре хозяина.
– Что ж, капитан, прошу прощения за вторжение. – Человек был темноволосым, ростом около метра восьмидесяти, с обветренным лицом и темными южнославянскими глазами – где-то в его родословной угадывалась монгольская кровь. – Меня зовут Федор Ракоци.
– Ракоци был венгерским революционером, – резко заметил Эрикки. – А ты, судя по акценту, грузин. Ракоци – не грузинское имя. Как твое настоящее имя… и звание в КГБ?
Человек рассмеялся.
– Это верно, акцент у меня грузинский, и я русский из Грузии, из Тбилиси. Мой дед приехал из Венгрии, но он не был родственником этому революционеру, который в старые времена стал князем Трансильванским. Не был он и мусульманином, как мой отец и я. Ну вот, видишь, мы оба немного знаем свою историю, хвала Богу, – сказал он располагающим тоном. – Я инженер, работаю на ирано-советском газопроводе, живу сразу по ту сторону границы, в Астаре на берегу Каспия – и я за Иран, за Хомейни, да пребудет он благословен, и против шаха и против американцев.
Он был рад, что его заранее ознакомили с личным делом Эрикки. Часть его легенды была правдой. Он действительно приехал из Грузии, из Тбилиси, но мусульманином не был, и настоящая его фамилия была не Ракоци. В действительности его звали Дмитрий Мзитрюк, и он был капитаном КГБ, специалистом, прикрепленным к 116-й воздушно-десантной дивизии, которая была развернута на самой границе, севернее Тебриза, – один из сотен тайных агентов, которые пробрались в Северный Иран в течение последних месяцев и теперь действовали там почти свободно. Ему было тридцать четыре года, кадровый офицер КГБ, как и его отец, и он провел в Иранском Азербайджане полгода. Он хорошо говорил по-английски, свободно на фарси и по-турецки и, хотя сам пилотом не был, многое знал о советских армейских вертолетах непосредственной поддержки с поршневыми двигателями, которые были приписаны к его дивизии.
– Что же до моего звания, – добавил он самым мягким тоном, – то оно именуется «друг». Мы, русские, добрые друзья финнов, не так ли?
– Да-да, это правда. Русские – да, только не члены партии. Святая матушка Россия была другом в прошлом, да, когда мы были великим княжеством в ее составе. Советская Россия стала другом после семнадцатого года, когда мы получили независимость. Советская Россия – друг и сейчас. Да, сейчас. Но не в тридцать девятом. Не во время «зимней войны». Нет, тогда – нет.
– Как не были вы друзьями и в сорок первом, – резко произнес Ракоци. – В сорок первом вы объявили нам войну вместе с вонючими нацистами. Вы встали на их сторону против нас.
– Верно, но только затем, чтобы вернуть себе наши земли, нашу Карелию, которую вы у нас украли. Мы не пошли на Ленинград, как могли бы пойти. – Эрикки чувствовал серединой спины нож за поясом и был этому очень рад. – Ты вооружен?
– Нет, ты сказал приходить без оружия. Свой автомат я оставил у двери снаружи. Финки у меня нет, как нет и нужды ею пользоваться. Клянусь Аллахом, я друг.
– Хорошо. Человеку нужны друзья. – Эрикки наблюдал за гостем, ненавидя все, что тот олицетворял: Советскую Россию, которая безо всякого повода вторглась в Финляндию в тридцать девятом, сразу же, как только Сталин подписал советско-германский Договор о ненападении. Маленькая финская армия сопротивлялась в одиночку. Она отбивала советские орды в течение ста дней «зимней войны», потом ее задавили числом. Отец Эрикки погиб, защищая Карелию, юго-восточную область страны, где род Йокконенов жил веками. Советская Россия тут же аннексировала эту область. И тут же все финны покинули ее. Все до одного. Ни один не согласился остаться под советским флагом, так что финнов там не стало. Эрикки тогда было всего десять месяцев, тысячи людей погибли во время того переселения.
Погибла его мать. Морозы в ту зиму были самыми жестокими, какие только помнили жившие тогда люди.
А в сорок пятом, думал Эрикки, сдерживая гнев, в сорок пятом Америка и Англия предали нас и отдали наши земли агрессору. Но мы не забыли. Как помнят эстонцы, латыши, литовцы, восточные немцы, чехи, венгры, болгары, югославы, румыны – список бесконечен. Настанет день, когда Советам придется заплатить по всем счетам, о да, однажды обязательно придет день расплаты с Советами – и самый большой счет предъявят русские, которые больше всех страдают от их плетей.