Подниматься она не торопилась, хотя колготки и юбка моментально промокли насквозь, а колени занемели от холода — сидела и сидела на грязной мостовой, спрятав лицо в ладонях. Вокруг нее стал собираться народ: его было не так много, как в случае возможного разбойного нападения на Вайнону Райдер или Кэтрин Зэту-Джонс, но человека три проявили сочувствие и даже сердобольность:
Что же вы сидите, девушка, поднимайтесь! А то простудитесь, не дай бог.
Телефон увели? Вот сволочи, совсем обнаглели!
Телефоны на груди развешивать — только провоцировать этих сволочей. Телефоны надо в сумке носить, подальше от посторонних глаз. Вы это имейте в виду на будущее.
В милицию надо заявить, вдруг по горячим следам кого поймают!
Я видел, они в подворотню свернули, возле кафе. Может, не ушли далеко… Вы пойдите, посмотрите.
Подискутировав на тему сволочей, мобильных телефонов и аховой работы милиции еще минуты три, толпа рассосалась так же быстро, как возникла. А Елизаветины слезы неожиданно высохли, и на смену им пришел мрачный и совсем-совсем нездоровый цинизм. Ну, конечно, будь она Вайноной, будь она Кэтрин-Зэтой, праздные зеваки реагировали бы совсем иначе. Кое-кто из них в мгновение ока переквалифицировался бы в заботливую и кроткую медсестру Флоренс Найтингейл. Кое-кто — в Супермена, Бэтмена и Человека-Паука. Сводный отряд мстителей выкопал бы двух бандитов из-под земли, набил бы им рожи, вышиб зубы, сломал блудливые руки и преступные ноги — и торжественно вернул Елизавете утраченное. И давать идиотские советы насчет «посмотрите в соседней подворотне» никому бы и в голову не пришло.
И еще этот телефон…
Выходит, Карлуша был прав, когда видел в нем источник повышенной опасности?
Елизавета поднялась с колен только тогда, когда окончательно пришла к выводу: кража телефона произошла не просто так, это расплата за своеволие и непослушание. Она, как могла, оттерла грязь с юбки и пальто и выбросила в ближайшую урну коробку из-под телефона вместе с зарядкой, шнурком и чехлом. Но настроение от этого не улучшилось.
Оно не улучшилось и в кафетерии, соседствовавшим с подворотней, где скрылся телефон. Туда Елизавета заглянула, чтобы вымыть лицо и руки и привести себя в относительный порядок.
— Вы позволите пройти в туалет? — вежливо спросила она у барменши.
— А здесь не проходной двор, — ответила та.
— Я знаю. Проходной двор рядом.
— Вот туда и идите, девушка.
У барменши была такая физиономия (харя, ряха, шайба, как выразилась бы Праматерь); такой длинный и узкий, похожий на дверную щель рот (сурло, хайло, как выразилась бы Праматерь), — что Елизавета поняла: никто и никуда ее не пустит. И не только ее. Непревзойденные красотки Вайнона и Кэтрин-Зэта получили бы тот же ответ. И еще сто миллионов красоток вынуждены были бы стоять с Елизаветой в одной очереди, без всякой надежды прорваться за минные заграждения. Есть все же места, где шансы равны у всех! Эта мысль неожиданно развеселила ее и успокоила. И Елизавета посмотрела на жлобиху-барменшу едва ли не с симпатией:
— Да мне только руки вымыть.
— Закажите что-нибудь и идите мойте. Хоть руки, хоть что.
— Там просто человека убили… Ножом пырнули в сердце и еще, кажется, в печень. Я пыталась помочь, да где там… Он не дышит уже.
Сказав это, Елизавета и сама обалдела от собственной наглости. Взять и приговорить к смерти человека, пусть и не существующего, — это было слишком. И совсем не в ее стиле. В чьем тогда? Пирога и Шалимара? — нет. Праматери? — возможно, но не факт. Праматерь не стала бы прибегать к таким уловкам, она пошла бы напролом, и дверная щель барменского рта распахнулась перед ней, как обычно распахиваются все двери. И падают все замки. Так могла бы поступить подруга Бельмондо-комика, или, скорее, подруга Бельмондо-героя. А, может, это собственное Елизаветино ноу-хау?..
— Убили? — оживилась барменша. — Да где же?
— В подворотне, за углом. Метров пять, не больше. Далее «скорая» с милицией еще не приехали.
— Вот кошмар… Минуточку подождете?
Елизавета и выдохнуть не успела, а барменша уже толкала входную дверь.
В маленьком тесном туалете она ополоснула лицо, смыла с вещей остатки грязи, а когда полезла в карман за носовым платком, обнаружила свернутые вдвое и совершенно незапланированные купюры — полташку и сотенную.
Купить в негостеприимном кафетерии чашку кофе, который наверняка окажется разбавленным, плохо сваренным, с желудями, с опилками, с крысиными хвостами, — нет уж, увольте!..
Столкнувшись с барменшей в дверях, Елизавета дружески ей подмигнула:
— Ну, что?
— Что ж вы врете, девушка! Нет там никакого тела.
— Быть не может! Значит, уже увезли.
Отойдя от кафетерия метров на двадцать, она принялась хохотать. Так же истерически, взахлеб, навзрыд, как плакала по утраченному телефону. Было в этом что-то неправильное, неестественное; все из-за Карлуши, решила Елизавета. Он бежал от нее в черных джинсах и черной куртке в какую-то недостижимую небесную подворотню. И совершенно не позаботился о том, что она будет делать одна. Не научил ее, как вести себя в горе, как пережить его достойно. Как продевать нитку печальных мыслей о нем в крошечное игольное ушко действительности. Пальцы у Елизаветы достаточно ловкие, у нее острые глаза, но нитка все равно не продевается. А значит, не удастся сшить два совершенно разных по фактуре полотна прошлого и будущего. Бархат и атлас. Гарус и габардин. Коверкот и кисею. Миткаль и органди. Твид и эту… восточную, название которой Елизавета все время забывает, хотя оно очень красивое.
Сюзане.
Да, твид и сюзане.
Сшить одежку для настоящего тоже не удастся.
Впрочем, Елизавета никогда и не шила одежку; и швейная машинка «Чайка», стоящая на шкафу в Карлушиной комнате, — неизвестно даже, в рабочем она состоянии или нет. И что теперь с ней делать? Вот странно, при жизни Карлуши судьба машинки нисколько ее не волновала, так почему так заботит сейчас?.. Через этот плебейский, недоношенный агрегат должно проявиться ее отношение к отцу. Она может выбросить ее и тогда — что?.. Она может ее оставить, найти ей более подходящее место, чем пыльный шкаф, и тогда — что?.. Что именно больше бы понравилось Карлуше, что он посчитал бы уважением к своей памяти, а что — надругательством над ней? Никаких особых инструкций для Елизаветы Карл Эдуардович Гейнзе не оставил.
Инструкциями ведает совсем другое существо, инопланетный дельфин ТТ.
Елизавета — растяпа. Взяла не тот диск! На том, который был нужен ей сейчас, как раз и шла речь о чьей-то красиво зарифмованной смерти: в первой песне и еще в трех. В оставшихся пяти дельфин учился справляться с потерей своего спутника, заново восстанавливал утраченные в скорби особые свойства кожи. И ее обтекаемость, позволяющую двигаться вперед с минимальными затратами. Не душевными, физическими, потому что душевно ТТ затрачивается так, что никому и не снилось.