— Его зовут… Аркадий Сигизмундович.
— Опа! Ты прямо так его и называешь?
— Нет, конечно. Я называю его Аркадий. А отчество ему нужно для солидности. Он крупный бизнесмен. Очень крупный и влиятельный.
— И чем же он занимается?
Толкает Праматерь в живот спящими пятками.
— Ну… Всем… У него ресторанный бизнес. Да. Он — владелец ресторанов. Вот, например, «Гинза». Это очень дорогое место, я там часто бываю. Еще у него есть джип «Гранд-Чероки».
— Фантастика! Ты, наверное, часто на нем катаешься?
— Не без того.
— Жизнь у тебя прямо феерическая, как я посмотрю.
— Есть немного. Вот сдам на права, и он мне купит машину.
— И какую именно машину ты хочешь?
— Думаю, что тоже джип. Джипы мне нравятся… Этот, как его…
— «Лексус», — подсказывает Илья.
— «Лексус», точно…
— Или, может, «Тойота Лэнд Крузэр»?
— Может, «Тойота».
— Или «Сессна»?
— «Сессна» тоже неплохо.
— А где будет проходить медовый месяц? За границу, наверное, поедете?
— Собираемся, но пока не решили куда.
— А вы езжайте в Кортину-дʼАмпеццо.
— Это где?
— В Италии. Очень симпатичное местечко, я там бывал.
Кортина-дʼАмпеццо звучит вдохновляюще. Еще больше Елизавета вдохновлена собственным наглым враньем. Она им просто окрылена. И снова видит себя Кэтрин-Зэтой, какой та была в возрасте семнад… восемнадцати лет. Кэтрин-Зэта рассекает пространство на гибриде «Лексуса-Тойоты-Сессны», не забывая подкрашивать губы на светофоре, тон — розовый перламутр. На Шалимаре он смотрелся весьма и весьма, а на Кэтрин-Зэте вообще будет выглядеть отпадно. На пассажирском сиденье устроился любезный Елизаветиному сердцу Венсан Перес в роли Александра. Он смотрит исключительно на Елизавету и совершенно не замечает бегущую за автомобилем Софи Марсо. Эта идиотка решила устроить сцену ревности. Но им плевать на идиотку, сердцу не прикажешь, шер ами. А до Кортины-дʼАмпеццо осталось каких-нибудь двадцать километров…
— Вообще-то «Сессна» — это самолет, а не автомобиль, — говорит Илья. — И владельца «Гинзы» зовут совсем не Аркадий Сигизмундович.
— Откуда ты знаешь? — Елизавета резко дает по тормозам, и Венсан Перес в роли Александра больно ударяется башкой о лобовое стекло.
Пристегиваться надо!
— Я был с ним знаком. С настоящим владельцем, а не с тем, которого ты в пожарном порядке сочинила.
— Ничего я не сочиняла, — пробует огрызнуться Елизавета, чувствуя, что тормоза, на которые она так надеялась, отказали окончательно и она валится в пропасть. Там-то ее и поджидает Илья. Великий чемпион, не хуже Акэбоно. Он моментально проводит свой излюбленный прием — цукидаси. Мощные толчки в корпус и голову без использования захвата — и правильно, мараться о Елизавету, вступая с ней в непосредственный контакт, он не станет.
— По-моему, ты дура, — вместо торжества победителя в голосе Ильи звучит грусть.
— Сам ты дурак!
— Когда ты не раскрывала рот, ты казалась мне умнее.
— А ты всегда…
— А я всегда казался тебе крысой. Я знаю, можешь не продолжать.
Илья прав, и она действительно дура. Сидит перед ним в безразмерной юбке, в старом свитере, вытащенном в свое время из недр секонд-хендовской раскладушки. В тупоносых ботинках (их надо было почистить еще неделю назад). В стриженых под корень ногтях, в дешевых серебряных сережках-гвоздиках — и еще имеет наглость корчить из себя подружку крутого ресторатора на «Гранд-Чероки». И перед кем? Перед человеком, который вращался в таких кругах, которые Елизавете и не снились. Которых не достичь, даже если выиграешь в лотерею сто тысяч долларов. Вход туда стоит значительно дороже, и все пригласительные билеты — именные. Но даже если удастся подделать билет, бдительная охрана моментально выявит самозванку.
Вид-то у нее помойный!
Впрочем, нынешний Илья выглядит не лучше. И его бы завернули еще раньше Елизаветы. Мир все же ужасно несправедлив. Положительный момент: хорошо, что Елизавета не упомянула о мраморном окуне и о его доблестной ловле в акватории Японского моря с последующей транспортировкой в Россию. Точно бы получила склизким рыбьим хвостом по лбу!..
— Ладно. Я соврала. Нету меня никакого ресторатора и в «Гинзе» я не была. Одна моя подруга была, а я — нет. У меня вообще нет парня.
— Еще появится.
Илья, наверное, издевается.
— Я даже никогда не целовалась. И не встречалась ни с кем. Да и кто бы стал со мной встречаться? Ты бы первый не стал!
— Само собой, не стал бы. Я же гей и к женщинам равнодушен.
— А если бы ты не был геем? Ты бы стал со мной встречаться?
— Честно? Нет.
— Вот видишь!..
— И это единственный вопрос, который тебя волнует? Бедное дитя…
Человеческая тень, достойная всяческой жалости, сама жалеет ее. Дела обстоят гораздо хуже, чем думала Елизавета. Она уязвлена.
— Это не единственный вопрос, который меня волнует. Меня волнует, например, почему америкосы бесстыже врут, что они были на Луне? Они же там не были!
— Не знаю. Думаю, у них сходные с тобой причины для вранья. Хотят казаться лучше, чем есть на самом деле.
— Я не хочу казаться лучше…
— Хотят всем понравиться.
— Я не хочу всем понравиться.
— Хочешь.
— Ладно, ты прав, — сдается Елизавета. — Только ничего у меня не получается. Вот Праматери совершенно наплевать, как она выглядит и что о ней подумают другие. Она ругается, как грузчик, и у нее совсем нет вкуса, но почему-то так выходит, что все хотят к ней приблизиться и смотрят ей вслед. Хотя со спины, честно говоря, она выглядит не очень.
— Ни разу не видел ее со спины. Наверное, потому что она всегда приходит и никогда не уходит.
Елизавета сказала «Праматерь», а ведь это слово — ее собственное изобретение, ручная работа, настоящий эксклюзив. Это слово ни разу не было озвучено. Ни перед кем. А Илья совсем не удивился и все сразу понял. Или нет?
— Мы говорим об одном человеке?
— Ты же имела в виду Акэбоно?
— Да.
— И ты, стало быть, называешь ее Праматерь.
— Ага. Праматерь Всего Сущего.
Кончики Елизаветиных пальцев слегка занемели: так выглядит не слишком проявленная, но все же существующая ревность, зря Елизавета насмехалась над бегущей за автомобилем Софи Марсо. Ревность — штука до крайности болезненная. Она сродни укусам, но не комариным и не волчьим: укусам мошки. Мошка не просто кусает — вырывает крохотные, микроскопические куски плоти. От этого поврежденные места горят, зудят, чешутся, отказываются заживать в течение двух недель, — и еще чертовы занемевшие пальцы! Ревновать к Праматери кого-либо, а тем более чуть живого Илью — вселенская глупость и такая же подлость (ведь они оба нравятся Елизавете). Ну ничего, теперь и ты побегай за автомобилем, малышка Гейнзе, растряси жиры.