— Ну, не надо так убиваться-то!..
Разве Елизавета убивается? Просто сидит себе на подоконнике все еще распахнутого окна и тихонько, беззвучно плачет.
— Там, где он теперь, ему всяко лучше, чем здесь, Элизабэтиха. Отмучился человек, что называется. Порадоваться за него надо, а не слезы лить. Запомнить все хорошее про него, выкинуть из башки все плохое, и двигаться дальше. Потому что если мы, при нашей-то работе, будем по каждому так страдать, — колпак у нас сорвет стопудово.
— Он был «не каждый»…
— Да знаю я… — Праматерь присела рядом с Елизаветой и обняла ее за плечи. — Он был «не каждый» и он тебя любил.
— Откуда ты знаешь?
— Он сам мне говорил. Говорил, что скучает, когда тебя долго нет. Что ждет тебя, как Бога…
Наверняка Праматерь думает, что лжет, сочиняя на ходу слова утешения, — и при этом даже не подозревает, как близка она к истине. А Елизавета (о, эта мудрая и скромная Елизавета Гейнзе!) ничего не станет ей объяснять.
— Вообще-то вот что я мыслю, дева. Ты — лучшее, что могло с ним случиться. Вот так — ни больше, ни меньше.
— Откуда ты знаешь? — сердце Елизаветы бьется часто-часто. — Он сам… Сам тебе говорил?
— Он сказал это тебе. Разве не правда?
— Без комментариев, — обычная интонация Ильи повторена в точности.
— Сказал-сказал… И хорошо, что сказал. Перед смертью не врут… Помни об этом.
— О том, что перед смертью не врут?
— О том, что он тебе сказал. Но есть еще один факт, и он поражает больше всего. Прям-таки потрясает воображение.
— Какой? — сердце Елизаветы бьется часто-часто.
— Как две наши толстые жопы смогли свободно разместиться на этом подоконнике!..
…Ей хочется, чтобы Илья был похоронен рядом с Карлушей; во всяком случае — неподалеку. Но количество мест в этом секторе кладбища ограничено. Настолько, что даже Праматерь, с ее глобальными потусторонними связями вообще и в сфере ритуальных услуг в частности, оказывается бессильной. Присралось тебе это место, как будто других нет, — ворчит она. — Не будем же мы людей из-за нашего мудофеля тревожить, из земли выкапывать?..
Не будем, соглашается Елизавета.
— Если ты переживаешь, что они не встретятся… Твой Карлуша и Илья…
— Они встретятся. Я знаю…
Деревянный крест со временем обещают заменить на стационарный, железный. Его стоимость не будет обременительна для Елизаветиного кошелька. Конечно, хорошо бы заказать небольшой памятник. Примерно такой, какой она заказала для Карлуши: кусок обработанного камня с надписью «Карлуше от блюмхена». Два развеселых парня в гранитной мастерской несколько минут уточняли текст. А что бы она написала Илье? «Когда я смотрю на тебя, мое сердце переполняет нежность. Илье от Онокуни». Парни-каменотесы точно посчитают, что у нее не все дома. Положительный момент: Елизавете почему-то совершенно все равно, что о ней подумают — и парни-каменотесы, и кто-либо другой в этом мире. Важно, что думает она сама. Не только о том, что происходит здесь, под небесами, из которых изливаются дожди и сыплются великие снеги; по которым плывут облака — с запада, с востока и из остальных частей света. Об автобусной остановке она тоже думает; об автобусной остановке — прежде всего. И о пустынных, непробиваемых, цельнометаллических улицах, которые ведут к ней, — этих улиц не избежать никому.
Хорошо бы Елизавете Гейнзе находиться поблизости. Провожать мальчиков (и, возможно, — девочек), крепко и в то же время нежно держа их за руку. Говорить слова, которые они ждут; или — которые не ждут, но от этого слова не становятся менее важными. А можно просто молчать.
Все будет зависеть от обстоятельств.
— Когда увольняться-то собираешься? — спрашивает Праматерь.
— С чего ты взяла, что я увольняюсь?
— Лето на носу, вот и взяла. Наверняка поступать куда-нибудь мылишься. В универ и так далее… Жаль, Муся старая и в универе ее не помнят нихера… А то мы бы тебя с помпой впихнули на престижный факультет, куда конкурс миллион человек на место.
— Ты же прожила без универа…
— Дура была конченая. Вот и имею, что имею. Морщинистые старые рожи перед носом и такие же морщинистые задницы.
— Но ты и не страдаешь вроде.
— Да я счастлива, нах! — Праматерь пытается подпустить в слова иронии и сарказма, но получается не очень. Оттого и закрадывается крамольная мысль: даже если она и не счастлива на полную катушку, то уж точно не несчастна.
— Вообще-то я собираюсь искать другую работу.
— Что и требовалось доказать, — теперь саркастическая улыбка получается у Праматери на все сто. — В офисе каком-нибудь приземлишься или пылесосами станешь торговать? Лакокрасочными изделиями? Цветами и букетами, блин-компот?..
— Не исключено. Хотя мне хотелось бы поработать в хосписе. Не в смысле «поработать и свалить», — тут же поправляется Елизавета. — В смысле: я хочу там работать. Мне нужно там быть. Я не знаю, как объяснить…
— В хосписе?
— Да. Я ведь Элизабэтиха. Помнишь, что ты говорила про Элизабэтих и хосписы?..
Вечно бушующий в недрах Праматери мезозой на секунду затихает. Растения перестают шелестеть листвой, а птицы — хлопать крыльями. Праматерь и сама сейчас похожа на огромную птицу: склонила голову набок и быстро-быстро моргает глазами.
— Да, — наконец произносит она. — Я всегда так думала. Я с самого начала это подозревала. Хочешь, чтобы им было спокойнее? Тем, кто старый, кто больной?
— Хочу.
— А с тобой им будет спокойнее. Это то, что ты чувствуешь, но не можешь объяснить?
— Это то, что я чувствую. И не могу объяснить… Когда Муся была маленькой, она занималась музыкой?
— Вроде как… Ее заставляли заниматься музыкой, а она терпеть этого не могла. Вечно сбегала с уроков… Мальчики и девочки, правильно я мыслю?
— Ты видишь то же, что и я?
— Нет. Но что-то похожее. Ты не хочешь, чтобы они боялись. Или чтобы они боялись не так сильно… Правильно я мыслю?
— Ты видишь то же, что и я…
* * *
…Начало лета ознаменовалось выходом нового диска ТТ. А его середина — отъездом Праматери в Удомлю. Эти два события, никак не связанные между собой, отдаленные друг от друга, как могут быть отдалены полюса, неожиданно сошлись в одной точке, на перроне Московского вокзала, в 23 часа 43 минуты по московскому же времени.
А незадолго до этого, в 23 часа 15 минут, из дверей метро «Площадь Восстания» вынырнула делегация в составе Праматери, Аркадия Сигизмундовича, престарелой Муси и Елизаветы Гейнзе. Праматерь катила за собой красный чемодан на колесиках, за плечами Аркадия Сигизмундовича болтался кроха-рюкзак, и лишь Елизавета с Мусей шли налегке. Они были провожающими.