Почему-то для него она сделала исключение – Хьюберт мог посещать ее в монтажной, наряду с ближайшими коллегами. Для всех остальных вход туда был закрыт: и для партнеров по кинопроизводству, и для нудных функционеров, даже мать и любимый брат не имели права ее там тревожить.
Американец пользовался своим правом почти каждый день, стесняться было не в его характере. Часами сидел рядом и разглядывал отобранные куски пленок – их Лени вставляла в рамы с большими, освещенными изнутри опаловыми стеклами.
В общем, Хьюберт являлся единственной ее связью с внешним миром. Четверка его немного ревновала, но деваться было некуда: от него они хоть что-то узнавали о Лени.
Он называл себя еще одним ярким словом – «дизайнер», и даже пробовал заниматься обустройством ее нового дома, постоянно заказывая туда какую-то мебель, смотреть на которую Лени приходилось по ночам.
То, что творилось сейчас в кабаре, его крайне волновало:
– Я вижу, каждый немецкий мальчик теперь мечтает стать боксером, – сказал он, оглядываясь по сторонам. – А что будет, если ваш Шмелинг вдруг проиграет? Если его побьет негр?
Звездный час немецкого спортсмена случился прошлым летом – он стал чемпионом мира, победив «коричневую бомбу», 22-летнего Джона Луиса, причем букмекеры ставили на негритянского боксера 100:1. Все эти подробности Лени знала из бесконечных разговоров своих сотрудников – хотя она и делала фильм про Олимпиаду, бокс ее совсем не интересовал.
«Победа Макса Шмелинга – победа Германии!» – объявили газеты, и одноименная документальная короткометражка через неделю уже шла по всем экранам рейха, сопровождаясь рекламным лозунгом «Раса господ побеждает!». Шмелинг особо не сопротивлялся этой истерии, хотя жена-венгерка и тренер-еврей Джо Якобс осложняли его отношения с властями. Особенно после того как тренер перед началом ответственного международного матча-реванша в Гамбурге ответил на «немецкое» приветствие двадцати пяти тысяч зрителей, – он тоже вскинул руку, но между указательным и средним пальцем у него дымилась сигара. «А что мне, по-вашему, было делать? Левую руку я, по традиции держу внизу со скрещенными пальцами!» – объяснил он журналистам.
– Труба ему будет, – мрачно произнес Макс. – Джо Луис его вызвал на матч-реванш в Нью-Йорк. Угадай, какая инстанция принимает решение, ехать ему или нет?
– Ну, спорткомитет какой-нибудь или, как тут у вас – палата по делам спорта?
– Гитлер. Мучается уже третий месяц, бедняга. Все никак не решит. [3]
Выпили за спорт.
Сегодня ее компания употребляла рислинг из долины Мозеля, что было достаточно экзотично: во-первых, от самого этого слова у Лени скулы сводило, да и вокруг, как обычно, рекой лилось исключительно пиво. Выяснилось, что совсем недавно Георг, совершая очередное познавательное путешествие вдоль реки на своем мотоцикле, случайно познакомился с молодым виноделом. Они как-то сразу нашли общий язык, и к утру из подвала тот достал особую бутылку – сразу стало ясно, что же на самом деле могут пить ангелы. Горные склоны там были круты, климат благоприятен, но лет пятьдесят назад, пожаловался Георгу новый знакомый, европейские державы, боясь растущей конкуренции, надавили на Германию и запретили производить красное вино. С тех пор весь край совершенствовался на белом и весьма в этом преуспел. Своим открытием Георг поделился с друзьями и стал планомерно подсаживать на мозельский рислинг всю компанию.
Они давно не виделись, а Лени опять умудрилась опоздать.
Причина на этот раз была уважительная: визит вежливости в логово зверя – с ней договорился о встрече доктор, шеф Министерства пропаганды, или проми, как эту организацию называли на берлинском арго.
Он сразу отвел ее в конференц-зал, сказав, что после обеда видеть не может свой кабинет. Они расположились за длинным столом, помещение было красивое, с большими окнами и двумя старинными люстрами – бывший дворец принца-регента. Над президиумом, рядом с огромной свастикой, почему-то нависал узкий балкон с резными деревянными перилами.
– У вас что тут, танцы по ночам? Это же балкон для музыкантов, – кивнула на него Лени.
– Так это ведь бывший танцзал, сто лет тут танцевали, а теперь вот мы со своим новым жанром, – доктор ценил юмор. – Хотя стены до сих пор располагают к легкому общению.
«Опять начинается», – подумала Лени. Но он, против обыкновения, сразу перешел к делу:
– Фройляйн Рифеншталь, я до сих пор не могу успокоиться от увиденного у вас вчера. Поэтому и хочу к вам обратиться. Скажу прямо, все мои мысли сейчас занимает одна проблема – как повысить лояльность к нашей стране за рубежом. Особенно нас интересует молодежь. С одной стороны, вы этим и так занимаетесь, фильм об Олимпиаде – лучший способ сказать правильные слова о рейхе.
– Доктор, мой фильм говорит только о мире.
– Давайте не забывать, что этот праздник народов все же состоялся у нас. Вам вряд ли интересно об этом знать, но мы ведь дали скидку в 60 % на железнодорожные билеты, поэтому к нам и приехало столько туристов – почти семьсот тысяч. Берлин превратился на те две недели в столицу мира. Теперь задача состоит в том, чтобы превратить Берлин в мировую культурную столицу уже не на две недели, а раз и навсегда.
Начало было в его духе.
– И ведь неплохо, вроде как, гости себя тут чувствовали, – в его голосе появилась обида. – Работало восемьдесят театров, ночные клубы – битком, кабаре на любой вкус, днем – соревнования. И при этом идеальный порядок, нет ни нищих, ни безработных. Ну, грубоват режим немного, и что с того? Разъехались они, и что изменилось? Все равно нос воротят. Только вот в Берлине эта американская зараза появилась – свингеры или как там их… Swing-Jügend. Свинг сплошной на уме, ходят, как чучела, и танцуют ночи напролет свои обезьяньи танцы. – Доктор сделал паузу. – Лени, заострю вопрос. Можем ли мы как-то повлиять на молодежь Европы, а лучше – мира? Чтобы говорить на немецком стало модно. Чтобы Германия стала образцом для подражания во всем: в музыке, живописи, кино и театре… Чтобы нас любили. До беспамятства. Некритично. И чтоб это чувство шло поверх всяких барьеров и границ. Чтоб вся эта политическая свора Европы была бессильна повлиять на свои народы. Вот что нужно. Чем скорее, тем лучше.