Ну одна-то понятно кто, насупился Скорик. После каши, которую нынче ночью заварит Эраст Петрович, Смерти оставаться в Москве будет никак невозможно. А вот вторая-то особа кто? Неужто сенсей решился у швейцара Михеича его супругу Федору Никитишну увезти?
И стало Сеньке жалко бедного Михеича — каково-то ему придётся без компотов, без пирожков, без Федориной ласки? А ещё жальче стало себя. Мука мученическая будет смотреть, как у инженера со Смертью по дороге в Париж ихняя любовь обустроится. Не хватало ещё чтоб через это рекорд сорвался.
Господин Неймлес прервал Сенькины размышления, снова звякнув брегетом:
— Без десяти три. Пора приступать к операции. Я еду за приставом. Авто оставлю в участке — целее будет. Заодно проверю, ограничится ли Солнцев одним помощником. А ты, Сеня, ступай в Ерошенковскую ночлежку, к месту встречи. Веди Упыря подземным ходом и помни, что ты д-дурачок. Членораздельного ничего не говори, просто мычи. Там будет критический момент, когда появятся Князь с Очком. Если сильно запахнет жареным, мальчик Мотя может обрести дар речи. Скажешь: “А серебро — вот оно” и покажешь. Это займёт их как раз до моего появления. — Инженер задумался о чем-то, пробормотал вполголоса. — Скверно, что я остался без “герсталя”, а добывать другой револьвер нет времени…
— Да как вы без пистолета к этим волкам пойдёте? — ахнул Сенька. — Вы же его в карман совали, я видел! Обронили, что ли, где-нибудь?
— Именно что обронил… Ничего, обойдёмся и без револьвера. План операции стрельбы не предполагает. — Эраст Петрович бесшабашно улыбнулся и щёлкнул Скорика по наклеенному носу. — Ну, еврей, гляди б-бодрей.
Ух, как же его тошнило от Ерохи — от гнилого подвального запаха, от темнотищи, от приглушённых звуков, что доносились из-за запертых дверей “квартер”: ночь-полночь, а подземные жители всё собачились промеж собой, или дрались, или пели дурными голосами, или плакали. Но чем дальше уходил Сенька по сырым коридорам в ерохинское чрево, тем делалось тише, будто сама земля гасила и поглощала шум человеческой жизни-жистянки, а по-научному сказать экзистенции. И тут накатили на Скорика воспоминания, во стократ хуже подвальной вонищи и пьяного ору.
Вот здесь на Сеньку сзади бросился неведомый душегуб, драл волосы и ломал шею. Рука сама потянулась совершить крёстное знамение.
А за той дверью проживало семейство Синюхиных — вдруг померещилось, что они пялятся из тьмы багровыми ямками вырезанных глаз. Бр-р-р…
Ещё пара поворотов — и колонная зала, будь она неладна. Из-за неё все напасти.
Тут вот валялся мёртвый Михейка{1}. Сейчас как шагнёт из черноты, растопыря пальцы. А-а, скажет, Скорик, падла, давно тебя поджидаю. Через тебя ведь я смерть принял.
Сенька скорей-скорей шмыгнул подальше от нехорошего места, на всякий случай косясь назад и держа наготове пальцы щепотью — перекреститься, если привидится какая фантасмагория.
Лучше бы перед собой смотрел.
Налетел на что-то, но не на колонну, потому что потолочная опора — она твёрдая, кирпичная, а это, на что он налетел, было упругое и ухватило Сеньку руками за горло. Да как зашипит:
— Явился? Ну, где ваш жидовский клад?
Упырь! Здесь уже, в темноте поджидал! Скорик от испуга только замычал.
— Ах да ты ж немой, — выдохнул в самое лицо страшный человек и горло отпустил. — Ну давай, веди.
И в самом деле один пришёл! Не захотел-таки с товарищами богатством делиться. Вот она, жадность.
Ещё малость погукав и помычав, Сенька повёл доильщика в угол, за последнюю колонну. Вынул камни, махнул рукой: айда за мной! И полез в дыру первым.
Нарочно шёл помедленней, хотя Упырь зажёг лампу, и можно было бы до сокровищницы добраться в пять минут. Только куда торопиться-то? Ведь придётся с этим монстром (а проще говоря чудищем) целых пятнадцать минут наедине миловаться, пока Смерть своих чудищ не доставит, Князя с Очком. Ну, что тогда начнётся — об этом лучше было пока не задумываться.
Однако как ни тянул Сенька, как ни канителил, а все ж таки вывел лаз к выложенной белым камнем горловине. Отсюда три шажка, а там и заветная камора.
— Гы, гы, — показал Скорик на кучи серебряных заготовок.
Упырь отпихнул его, ринулся вперёд. Зарыскал туда-сюда по подземелью, высоко подняв лампу. По стенам и сводчатому потолку запрыгали тени. У заваленной битым кирпичом и камнями двери доильщик остановился.
— Туда что ль?
Сенька всё жался у входа. Была у него мысль — не дёрнуть ли обратно? Да что толку? Налетишь на Князя, который, наверно, уже движется сюда подземным ходом.
— Где клад-то? — подступился к Скорику монстр. — А? Клад, понимаешь? Серебро где?
— Бу, бу, — ответил мальчик Мотя и затряс головой, замахал руками. Чтоб потянуть время, произнёс целую речь на психическом языке. — Утолю, га-га хряпе, арды-бурды гулюмба, сурдык-дурдык ого! Ашмы ли бундугу? Карманда! Сикось-выкось шимпопо, дуру-буру гопляля…
Упырь послушал-послушал, да как схватит полоумного за плечи и давай трясти.
— Где серебро? — орёт. — Тут мусор один да лом железный! Надули? Я тебя, пейсатого, лапшой настругаю!
У Сеньки голова вперёд-назад мотается, нехорошо Сеньке. Вот уж никогда не думал, что будет с таким нетерпением Князя ждать. Где они там, уснули, что ли в подземном ходе?
Или уже открыть Упырю про прутья? Эраст Петрович сказал: “Если сильно запахнет жареным, мальчик Мотя может обрести дар речи”. Куда уж жареней? Прямо искры из глаз!
Открыл Сенька рот, чтоб не по-безумному, а по-понятному заговорить, но тут вдруг Упырь его трясти перестал — дёрнулся, навострил уши. Никак услыхал что-то?
Через малое время Скорик тоже услыхал: шаги, голоса.
Доильщик пнул ногой лампу, что стояла на полу. Та упала, погасла. Стало тёмным-темно.
Однако ненадолго.
— …всё молчишь-то? — глухо донеслось из узкого прохода, и сразу оттуда же, качаясь, вызмеился узкий яркий луч, зашарил по своду, по стенам. Застывших Упыря и Сеньку пока что не зацеплял.
Вошли трое. Первый, в длиннополом сюртуке, держал в руке электрический фонарь. Второй была женщина. Говорил третий, ступивший в камору последним.
— Ну молчи, молчи, — горько сказал Князь. — Променяла меня на черномордого и молчишь? Стерва ты бесстыжая, а не Смерть…
Чиркнула спичка — это первый из вошедших зажёг керосиновую лампу.