— А брат Константина — Дима? — вклинилась я в плавное и вальяжное течение рощинской речи. — Слона-то и не заметили, Эдуард Сергеич! Что с ним?
Рощин некоторое время барабанил пальцами по столу, а потом, строго поджав губы, ответил:
— Он тоже пропал. Мы потеряли его след.
— А проект «Горгона»?
— Он уничтожен. Вся информация стерта из личного компьютера Калиниченко в моем офисе. По всей видимости, он сделал это сам.
— А на тех дискетах, которые я перехватила… которые Калиниченко собирался передать людям Вавилова?
— При загрузке их содержимое должно уничтожиться автоматически. Очевидно, он запустил туда какой-то вирус, нейтрализуемый кодом или паролем. Дима Калиниченко всегда был умным человеком.
— Почему — был? — спросила я. — Вы же говорите, что он пропал, а не умер.
— Я и говорю — всегда, — усмехнулся Рощин. — А включение этого наречия в синтаксическую конструкцию предполагает настоящее, а не прошедшее время.
Мудрено, подумала я. Но не очень-то по делу.
— Что вы хотите от меня?
Рощин снова мягко улыбнулся и сказал:
— Я вижу, вы утомлены моей неконкретностью, Евгения Максимовна. Прошу меня извинить. Хорошо, буду краток. Все, что мне хотелось бы от вас, — это то, чтобы вы присутствовали на завтрашнем торжестве по поводу моего сорокадвухлетнего юбилея, а потом проводили в аэропорт. Дальше будет видно по обстоятельствам. Вот вам два пригласительных билета — для вас и для вашего… — Деликатная улыбка вспыхнула на тонких губах Эдуарда Сергеевича, и он изменил формулировку: — …и для того джентльмена, которому выпало счастье отдыхать вместе с вами. Прошу вас.
— Благодарю, — ответила я, принимая пригласительные. — Я непременно буду.
— И вот еще, — сказал Рощин. — Мне хотелось бы, чтобы вы находились при мне безотлучно и наблюдали за гостями. Шампанское не возбраняется, но от всего прочего я попросил бы вас воздержаться, Женя. Вот деньги за работу.
— Но это… — начала было я, но Эдуард Сергеевич не стал и слушать:
— Не отказывайтесь. Я знаю вашу суточную ставку и потому накинул еще за внезапность и за подпорченный отдых. Моральная компенсация, так сказать.
— Эдуард Сергеевич, — сказала я, — все дело в том, что я не рассчитывала в Сочи ходить на светские рауты и потому…
— Можете не продолжать, — перебил меня Эдуард Сергеевич. — Я ожидал этого вопроса, но вы, очевидно, из скромности упорно его не задавали. Вам известен магазин-салон «Андроник»?
— Около кинотеатра «Спутник»? Да. Дорогой магазин. Я там в позапрошлом году приобрела туфли.
— Так вот, в этом дорогом магазине вы найдете все, что потребуется. Для этого вам стоит только спросить господина Манукяна, Ашота Самсоновича. Это хозяин магазина. Он предоставит вам напрокат любое платье, обувь, бижутерию… ну, в общем, все, что требуется женщине. Господин Воронцов тоже не захватил с собой вечерний костюм и туфли, не так ли?
— Конечно.
— Он тоже может выбрать все, что потребуется. Вам нужно только назвать себя, и Ашот Самсонович распорядится. А засим имею честь пожелать вам приятного вечера. Сергей Иваныч, проводи даму до машины.
…Эдуард Сергеевич Рощин всегда был зеркалом, если так можно выразиться, «новорусского» джентльменства.
В гостиничном номере я не обнаружила Воронцова, который давно уже должен был закончить принимать ванну. Зато нашла выразительную приписку в оставленном мною письмеце: «Женя, у меня тоже возникли небольшие дела. Буду часов в десять-одиннадцать. Саша».
Я скривила губы в недоуменной усмешке: обиделся, что ли? Конечно, я понимала, что у Саши Воронцова имеет место быть определенная доля инфантильности. Но чтобы так… да нет, наверное, в самом деле пошел прошвырнуться да в море окунуться. Ничего… придет.
Я упала с ногами на диван и, болтая приспущенной на носок туфлей, задумалась.
А думала я понятно о чем.
Потому что дело, в которое вовлек меня Рощин, да нет, чего уж душой кривить! — в которое вовлекла меня сама судьба, само течение событий, то плавных, то скачущих, как взбесившаяся кобылица, — это дело нравилось мне все меньше и меньше. Нехорошее дело. Нечистое. И та определенность: Костя Кальмар — злодей, Дима Калиниченко — продажная шкура, а Рощин со товарищи — жертвы, — эта определенность вызывала у меня смутный протест.
Отторжение.
Нет, не то чтобы я подозревала в чем-то Эдуарда Сергеевича. Нет. За все время нашего знакомства и обоюдовыгодного сотрудничества он показал себя честным партнером и приятнейшим мужчиной с изысканным стилем и великолепной манерой себя держать. Нет… просто я перебирала в памяти факты, штрихи, все нюансы этого дела, и слишком обманчивой казались однозначность и простота его: якобы по следу пустили киллера, он уже убрал Денисова, а теперь баламутит в Сочи и посылает дурацкие электронные записки, в которых приплетает мое имя.
Больше всего мне хотелось бы, чтобы записка оказалась неудачной шуткой самого Рощина — так сказать, поводом пригласить занятую другим мужчиной женщину на свое торжество. Но это полнейшая нелепица, что я прекрасно сознавала: во-первых, у Рощина и так баб хоть отбавляй, во-вторых, зачем такие сложности — пригласи он меня, я и так бы пошла.
Кальмар…
Наташка никогда не говорила мне, что у нее есть брат Константин. Что у нее есть брат Дима, я знала, но никогда его не видела. Вообще же у всех этих Калиниченко была странная семья: все живут порознь, разобщенные, друг с другом не контактируют, как будто живут на разных краях земли, а не в одном городе, пусть даже таком огромном, как Санкт-Петербург.
Хотя Наташка упоминала, что Дима вроде живет с матерью. Но ни Димы, ни матери Наташки я никогда не видела. Не говоря уж об этом загадочном Косте.
Что-то много у меня стало Друзей, вспомнилась забавная фраза Владимира Ворошилова на «Что? Где? Когда?»… — это когда Александр Друзь привел свою дочь Инну, пучеглазенькую и, кстати, довольно-таки бестолковую особу… То есть что-то много в последнее время стало всяческих Костей.
Костя Ковалев. Костя Калиниченко. Да еще сбоку настойчиво втесывался третий — Костя Курилов. Но это так — в порядке здорового воспоминания.
И все-таки: Ковалев и Калиниченко.
…Нет, я вовсе не увязывала их между собой и уж тем более не отождествляла. Боже упаси от таких злокачественных выводов. Рабочая версия должна быть чистой от всяких нервно-паралитических домыслов. Но что-то настойчиво роилось в моей голове, что-то настойчиво пыталось нащупать точки соприкосновения между этими людьми.
И эта слабость в поезде, когда я пила напитки, предложенные Ковалевым, Крыловым и Немякшиным…
И еще — интуиция… интуиция, развитая в «Сигме», разросшаяся до каких-то уродливых масштабов, при которых она порой вставала наравне с осязанием и обонянием, когда я чувствовала ткань событий, как чувствуют кончиками пальцев шершавую кору дерева, — интуиция будоражила. Ее ниточки, как паутина, оплетали мозг.