— Позже, — пообещала Фанни. — Он будет здесь, обещаю. Вот. Присядь на минутку.
Я открыла глаза, и она мягко, но решительно подтолкнула меня к софе у огня. Я с удовольствием откинулась на подушки.
— Спасибо, Фанни, — сказала я. — Я так… так устала.
— Выпей это. — И она протянула мне бокал, наполненный теплой сладкой жидкостью, что благоухала ванилью и ежевикой, и я выпила, чувствуя, как напряжение покидает мои дрожащие члены.
— Умница. А теперь отдыхай.
Я улыбнулась, лениво оглядывая гостиную. Крохотная комната в красных тонах, обставленная с той же восточной роскошью, что и весь дом Фанни. На полу — изысканный персидский ковер, на стенах — веера и маски, за китайской ширмой виднеется камин. Мебель из кедра и палисандра обита парчой и алым бархатом. На коврике у ширмы сидели Мегера и Алекто; на столе красные розы в вазе цветного стекла. Взглянув на свои руки, я вдруг увидела, что и сама удивительно изменилась: кожа огненно засияла, волосы в свете лампы подобны багряному рассвету. Так тепло и комфортно. Почти неосознанно я отхлебнула еще пунша, чувствуя прилив обжигающей энергии. Внезапно голова прояснилась.
— Мне гораздо лучше, Фанни, — произнесла я окрепшим голосом. — Пожалуйста, расскажите, что мы будем делать.
Она кивнула и уселась на софу подле меня, зашуршав юбками. Обе кошки немедленно подошли к ней и, уткнувшись пушистыми мордочками в ее руки, замурлыкали. Она защебетала, называя их по именам.
— Как поживает Тисси? — вдруг спросила она. — Хорошо с тобой обращается?
— Да, — улыбнулась я. — Спит на моей постели ночью и сидит со мной, когда я одна. Генри ее ненавидит, но мне все равно.
— Хорошо. — На миг крупный рот Фанни сжался в жесткую линию, она напряженно, пристально уставилась на кошек. Казалось, она начисто забыла о моем присутствии.
— Фанни!
— Да, дорогая! — Улыбка вернулась, лицо безмятежно, как всегда. Уж не почудилась ли мне эта внезапная перемена?
— Что я должна делать, когда придет Генри? Спрятаться, как говорил Моз?
Она покачала головой:
— Нет, милая моя, ты не станешь прятаться. Доверься мне ненадолго, ты знаешь, я о тебе позабочусь и не позволю тебя обидеть. Но ты должна быть храброй и делать все в точности так, как я скажу. Хорошо?
Я кивнула.
— Хорошо. Значит, никаких вопросов. Обещаешь?
— Обещаю.
Я на секунду отвела взгляд и краем глаза увидела что-то в дальнем углу комнаты — и это что-то показалось мне связкой шариков. Я вздрогнула, невольно уставившись в угол, и почувствовала, как Фанни чуть крепче сжала мою руку.
— Что такое?
Там не было шариков. Просто круглое пятно у двери.
— Ну что ты, дорогая, — успокаивающе произнесла Фанни. — Не волнуйся. Здесь ты в полной безопасности.
— Мне показалось, я видела… — Слова были вязкими, каждый слог — бесформенный звук, пробивающийся сквозь ветхую ткань моего изнеможения. — Я видела шарики. Почему… почему шарики?..
— Шшш. Закрой глаза. Вот так. Шшш… Вот так. Спи, милая моя. Спи. Сегодня твой день рожденья, у нас будут шарики. Обещаю.
30
Часы на каминной полке пробили четверть двенадцатого. Я взглянула на нее, спящую на софе: казалось, кости стали выпирать чуть меньше, черты смазались — неоформившееся личико ребенка.
— Марта! — позвала я. Она пошевелилась и по-детски сунула палец в рот, у нее всегда была эта привычка. — Марта, пора просыпаться.
Она открыла глаза и сначала растерялась. Но заметила меня, и такое трогательное доверие появилось в ее взгляде, что сердце разрывалось.
— Я спала? — спросила она, потирая глаза.
— Да, Марта, ты очень долго спала…
Мое сердце подпрыгнуло от радости: это был голос Марты, детский, чуть хриплый спросонья, с легким акцентом — ностальгический отголосок моей матери.
— А он уже здесь?
— Нет, но скоро будет. Нам нужно подготовить тебя к его приходу. Пойдем со мной.
Она без звука повиновалась, и мы вышли из комнаты, держась за руки. Пусть я поступаю правильно, молилась я.
— Сначала нужно сделать так, чтобы он тебя не узнал, — сказала я, ведя ее по лестнице в свою спальню. — Я дам тебе свое платье, потом мы изменим твое лицо и волосы.
— Хорошо. — Очаровательная улыбка не сходила с ее лица. — И мне не будет страшно?
— Нет, — ответила я. — Не будет. Ты будешь сильной и храброй, как я тебе говорила.
— Да…
— Он даже не узнает тебя. А когда спросит, как тебя зовут, что ты скажешь?
— Я Марта.
— Хорошо.
— Это называется хна, Марта, — говорила я, когда мы споласкивали ее волосы. — От этого твои волосики потемнеют, и Генри тебя не узнает. А когда Генри уйдет, мы их помоем, и они снова станут белыми. Договорились? — Да.
— Теперь я помогу тебе надеть платье. Я его очень давно не носила, я тогда была моложе и стройнее. Красивое, правда?
— Да.
— А потом мы наложим немного пудры и румян на твое личико, и ты будешь выглядеть совсем по-другому.
— Он меня не узнает.
— Нет, ты ведь теперь старше.
Представьте, как изображение с фотографической пластинки переходит на бумагу, становится все темнее, от белого к бледно-золотому, из янтаря в сепию. Представьте, как месяц превращается в полную луну, увлекая за собой приливы и отливы. Представьте, как куколка с треском раскрывает гробницу кокона и показывает свои крылышки солнцу. Скорбит ли имаго по той гусенице, которой было когда-то? Да и помнит ли о ней?
31
Это неправда. Я не сплю. Знаете, есть люди, которым не снятся сны. Мои ночи здесь, в Хайгейте, — тонкие ломтики забвения, и даже Бог не может войти сюда. И если Бог не в силах приблизиться ко мне, скажите, почему же она должна бродить по моим снам, источая аромат сирени и лжи, мягкая и смертоносная, как отравленный плащ. Я не вижу ее, не чувствую ее волос на своем лице в эти предрассветные часы, не слышу, как шуршит шелковое платье, касаясь ее кожи, не ловлю краем глаза, как она стоит у моей кровати. Я не лежу без сна, желая ее.
Я думал, что уже перерос поиски Шехерезады. Я вспахал тысячи полей, я познал тысячи девушек… молодых девушек — брюнеток, блондинок, рыжих, простушек и красоток, жаждущих и холодных. Я вторгался в их потаенную плоть, питал их и питался ими. Но Тайна до сих пор ускользает от меня. Каждый раз, вставая с их зловонных кушеток, удовлетворенный и изнасилованный их удушливой страстью, я знал: Тайна существует. Но чем глубже я копал, тем больше отдалялся от истины. Они смотрели на меня пустыми глупыми глазами, голодные, знающие… а Тайна исчезала, как сказочный замок, никогда не задерживалась на одном месте дольше часа. Я начинал понимать султана Шахрияра, который вечером женился, а наутро казнил своих невест — быть может, как и я, он надеялся постичь часть Тайны в выпотрошенных останках ночных оргий; быть может, как и я, он приползал домой, бледный в безжалостном свете дня, а руки его были испачканы кровью и семенем. Но у нас с ним, братьев по разочарованию, было еще кое-что общее: мы никогда не теряли надежды.