Я зашел в галантерейную лавку и, оказавшись у прилавка с бельем, стал лениво разглядывать ночные сорочки, чепчики, юбки. Вдруг я застыл. На витрине передо мной лежала накидка — шелковый халат моей матери, персикового цвета, один к одному, как я запомнил его, только новый, с оборками на тонком шелке, пышными, как морская пена. Я ощутил мощный, неодолимый порыв: я должен им обладать. Невозможно уйти и оставить его, восхитительный приз за мою победу над виной. Я уносил его, и от возбуждения кружилась голова.
Вскоре к драгоценному свертку прибавилась еще дюжина: увлекшись, я накупил больше подарков, чем когда-либо, — и один из них предназначался Марте: чудный рубиновый кулон, который светился и пульсировал, будто сердце. Последним моим приобретением стала елка высотой в пятнадцать футов. Заказав доставку, я с опасным удовлетворением отправился назад, на Кромвель-сквер.
Тогда-то я и увидел ее — маленькую тонкую фигурку в темном плаще, капюшон почти скрывал ее лицо. Я смотрел на нее довольно долго и успел заметить белую руку, сжимающую шерстяную ткань, пряди светлых волос, светившихся в тени переулка… потом она исчезла.
В одночасье мое показное хладнокровие рассыпалось карточным домиком. Я боролся с безумным желанием побежать за ней, сорвать капюшон с ее лица. Но это нелепо. Нелепо даже думать, что это могла быть Эффи, нелепо воображать Эффи с комками могильной грязи, приставшими к юбкам, и ужасающим голодом во взоре…
Но глаза мои невольно продолжали украдкой смотреть в конец переулка, туда, где стояла девушка. Вреда не будет, если я просто взгляну, говорил я себе, просто чтобы убедиться… Мостовая в узком переулке была скользкой от растаявшего снега и неделями копившегося мусора. Тощая полосатая кошка обнюхивала дохлую птицу в канаве — никаких следов девушки. «Конечно, она ушла, — сердито сказал я себе. — А ты надеялся, она будет тебя дожидаться?» Она могла зайти в любой дом, в магазин. Она не явилась с того света, чтобы мучить меня.
И все же мне стало холодно, очень холодно… и когда я решительно шагал на свет и шум Оксфорд-стрит, я готов был поклясться, что все двери в этом пустынном переулке заперты; да и окна тоже.
55
Я проснулся от звона колоколов — оглушительного, нестройного; он ворвался в мои сны, превратив их в резкие, жестокие воспоминания. За окном все было белым-бело, даже воздух. Вдалеке группка людей сквозь туман пробиралась к церкви. Я позвонил, чтобы принесли кофе, и, проигнорировав служанкино веселое «Счастливого Рождества», сделал первый глоток. По венам разлилось тепло, и я обнаружил, что могу воспринимать события ночи с обычной отстраненностью. Не думайте, что я не испугался — ночь взыскала свою дань снами и тревожными грезами, но это были всего лишь сны.
Этим-то, как видите, мы и отличаемся, я и Генри Честер. Он напустил собственные страхи на самого себя, словно голодных демонов; я же вижу в своих лишь то, чем они являются, — домыслы беспокойной ночи. И все же было ощущение, что меня одурачили так же ловко, как беднягу Генри… Но мне не свойственно горевать — игрок должен уметь проигрывать красиво. Просто интересно, как им это удалось.
Я надел вчерашний костюм и начал обдумывать свой следующий шаг. Бог знает, что Эффи уже успела наговорить Фанни. Ночью я так и не разобрался, поняла ли она, что я ее бросил. Но Фанни узнает. И Фанни способна причинить массу неприятностей, если захочет.
Да, Фанни именно та, кого мне следовало повидать, прежде чем хотя бы подумать о визите к Генри.
Так что я натянул пальто и пешком отправился на Крук-стрит. Повсюду была мишура, в холодном воздухе витали ароматы хвои и специй; по дороге в голове у меня прояснилось, и, добравшись до дверей Фанни, я готов был разыграть с ней самый опасный блеф в своей жизни.
Я колотил в дверь минут десять, но никто не открывал. Я уже начал думать, что никого нет, но тут щелкнул засов, и появилось лицо Фанни, белое и невыразительное, как циферблат часов в холле позади нее. В первый миг я решил, что она ходила в церковь: она была одета в черное. Крупные складки мягкого бархата окутывали ее с головы до ног, и на фоне роскошной ткани ее кожа казалась особенно белой; агатовые глаза как никогда напоминали кошачьи, но покраснели, будто она плакала. Представлять такое было странно и как-то неловко. За все годы нашего знакомства я ни разу не видел, чтобы Фанни Миллер пролила хоть слезинку. Я топтался на пороге.
— Фанни, счастливого Рождества! — Я расплылся в нелепой улыбке.
Не удостоив ответной улыбкой, она сделала мне знак войти. Я стряхнул снег с ботинок и повесил пальто в прихожей. Девиц Фанни видно не было, и на миг повеяло жутью, будто я очутился в заброшенном доме. Пахло пылью — или иллюзией пыли — в дюйм толщиной на прогнивших половицах. Тиканье часов в холле вдруг превратилось в оглушающее биение гигантского сердца… также внезапно это сердце остановилось, и стрелки глупо застыли на без одной минуты двенадцать.
— У тебя часы остановились, — сказал я. Фанни не ответила.
— Я… я пришел сразу, как только смог, — упорно продолжал я. — С Эффи все в порядке?
Глаза ее были непроницаемы, зрачки как точки.
— Эффи нет, — сказала она почти безразлично. — Эффи мертва.
— Но… я ночью…
— Эффи нет, — повторила она голосом столь отстраненным, что я подумал, уж не злоупотребляет ли она, как Генри Честер, собственным зельем. — Нет Эффи, — повторила она. — Теперь есть только Марта.
Снова эта сука.
— О, понимаю, маскировка, — промямлил я. — Что ж, это хорошая идея, так ее никто не узнает. Да, насчет прошлой ночи… — Я переминался с ноги на ногу. — Я… ну, все прошло… то есть… Генри все проглотил. Жаль, тебя там не было.
Нет ответа. Я даже не был уверен, что она слушает.
— Я волновался за Эффи, — объяснил я. — Я собирался сразу вернуться за ней, но — Эффи, должно быть, тебе рассказала — возникли некоторые сложности. Там был полицейский, у ворот кладбища. Наверное, увидел фонарь и подошел взглянуть поближе… Я прождал несколько часов. А когда вернулся, Эффи уже ушла. Я с ума сходил от беспокойства.
Ее молчание тревожило все больше. Я уже хотел снова заговорить, но тут услышал шорох в коридоре за спиной — шорох шелка. Вздрогнув, я резко обернулся и увидел тень: гротескно удлиненная, она колыхалась на цветных обоях. В полумраке ее было не разглядеть, но я смутно узнавал черты, бледный овал лица, серое платье, идеальными складками спадающее на пол, черные волосы, распущенные, прямые…
— Эффи? — с напускной веселостью хрипло сказал я.
— Я Марта.
Конечно. Я попытался усмехнуться, но нелепый смешок растворился в тишине. Ее голос был холоден и равнодушен — точно снег падает.
— Я просто зашел проверить, все ли у тебя в порядке. Ну… что ты не заболела… — сбивчиво начал я.
Тишина. Кажется, я услышал вздох; ее дыхание — как шаг босиком по замерзшей траве.
— Я сегодня собираюсь навестить Генри ближе к вечеру, — не сдавался я. — Сами понимаете, деловой визит. Поговорить о деньгах. — Слова застревали в горле, говорить было физически больно. Черт бы их побрал, почему они молчат? И тут Эффи открыла рот — но нет, это ведь была не Эффи? Это Марта, сучка Марта, темный ангел желаний Генри, искусительница, мучительница… Она не имела отношения к Эффи, возможно, была лишь фантазией из пудры и краски для волос, но я знал, что это делает ее еще опасней. Потому что она была настоящей, черт бы ее побрал, такой же настоящей, как вы или я. Я чувствовал ее тайное ликование, спотыкаясь на обрывках фраз в поисках объяснения, которое казалось мне столь безупречным всего несколько минут назад, на снегу. Она собиралась это сказать — я знал, что она скажет. Она шагнула вперед и коснулась меня. У меня перехватило дыхание. Ее гнев обжигал, но нежное прикосновение действовало как обезболивающее — я ничего не почувствовал.