И однако же не было в этом ни однообразия, ни повторяемости, потому что не существовало никакой последовательности дней, день был один и тот же; просто белое это лезвие неизменно снимало кожуру с земли, с той же самой земли под тем же самым солнцем. Как кожуру с яблока. Да. Какие-то незримые слои отпадали и уносились в космическую пустоту. Очередные оболочки того же самого дня, тех же самых суток. Выходит, и мы не менялись с сотворения света? И пение петуха за той и за следующей горою было тем самым пением петуха, которое слышал Петр? А мой страх? Не был ли он родичем того страха и нежелания, когда надо вставать, входить в ванную, где еще чувствовался запах отцовского крема для бритья, а на стенках раковины я находил капельки белой пены с черными вкрапленьицами сбритой щетины, да, когда надо было входить в этот холод, а потом в ледяную реальность утра, повторяющую все былые реальности и предвещающую все грядущие во веки веков?
Это всего лишь отвращение к жизни. К смерти, подаваемой по ложечке, как молочная кашка, которую впихивают сопротивляющемуся малышу. Немножко неудобно, и только. Немножко противно.
Мелочное, отвратительное чувство. В Казани, наверное, уже совсем светло. Молочная кашка, подумал я.
Василь снова вернулся к своей Вавилонской башне. Может, он хотел заняться пространством? Все-таки оно более осязаемо, и его как-то можно подчинить себе. Можно прыгнуть с высоты и разбиться. Можно засунуть себе в сраку гранату и распространиться. Я тоже пытался к чему-нибудь вернуться. Рядом с костром был рубчатый отпечаток подошвы, и он даже не думал таять. Я поглядывал на него. А он не уменьшался, не расплывался. И он радовал меня, как остановившиеся часы. Может, что-то все-таки остановилось. Мороз стал до того сильный, что сковал воздух, и он в свой черед стиснул в объятиях всю землю и, соединившись со стратосферой и дальше со всем космосом, обездвижил всю вселенную. И все стоит. Повторяет то, что уже было или просто пребывает в неподвижности. Я по-прежнему сижу. Василь все так же выстраивает свое сооружение, а люди, которые хотят нас поймать, все так же делают один и тот же шаг, как в телевизионном трюке с какого-то чемпионата по футболу, а когда температура еще понижается, отказываются и от этого единственного шага и ждут, как ледяные скульптуры, потепления. Вот только не мог я вынести собственных мыслей.
– Василь, поговорим? – предложил я.
– О фильмах? – Он не прерывал своего занятия. Только на миг задержал руку с очередной щепкой, чтобы взглянуть на меня.
– О чем угодно. Можно и о фильмах.
– Что-то мне ни один не приходит в голову. Вообще ничего не приходит. Дурацкое какое-то чувство. Никаких мыслей в голове. – А я и не прошу тебя думать. Мне хочется поговорить.
– Тоскливо, да? – Он положил кусок доски на только ему одному известное место, вытащил сигареты и перебросил мне одну. – Закури. Курево всегда помогает. Сокращает время, – иронически улыбнулся он, но улыбка тут же сползла у него с лица, превратившись то ли в растерянную, то ли в извиняющуюся гримасу.
– Время, – бездумно повторил я. – Сокращать время, удлинять время. Это можно? А если его вообще не существует?
– Кого?
– Времени.
Василь задел какой-то основной фрагмент конструкции, потому что все развалилось, рухнуло, как деревянная крыша горящего дома.
– Времени?
– Да. Если его вообще не существует?
Он прекратил возиться с дровами, уставился взглядом куда-то рядом с моей головой и сказал:
– Но в таком случае ничего не существует. Ничего не произошло. События остановились в самом начале…
– И ты никогда не рождался…
– И Рыжий Гришка не сломал мне ногу?
– Да, не сломал.
– И в ту ночь, помнишь, Гонсер не привел эту девушку. Которая блевала в ванной, а потом у меня пропали деньги. Помнишь, я не хотел играть, а она хотела голая танцевать на фортепьяно?
– Помню. Не было этого, Гонсер никого не приводил. Деньги…
– Да Бог с ними, с деньгами. Наверно, я где-нибудь их потерял или куда-нибудь засунул. И было-то их с гулькин хрен, но тогда мы сидели на полной мели.
– Василь, мы всегда сидели на мели. Насколько я помню, всегда.
– А помнишь то утро, рассвет, и мы после ночной пьянки едем в Секирки? Автобус ехал через деревню, весна, за заборами деревья в цвету. Было так рано, что, когда мы стояли у реки, высотки в Центре были еще черные, а потом где-то над Прагой взошло солнце, мы его еще не видели, а Центр уже весь горел золотом, прямо как будто настоящий пожар начался. Этого тоже не было?
– Нет.
– Жаль. Это было красиво. Вокруг темная зелень, темная вода, а на небе так светло. Это продолжалось всего несколько минут. Потом и у нас светило солнце. Все исчезло, а Малыш показал нам халупу, где жил последний настоящий барочник, добывавший речной песок. У него были две лодки и большой плашкоут, стоявший на якоре далеко от берега. А дом у него был жуткая развалюха. Какие-то будки, будочки, все заросшее, и петухи пели.
– Да, развалюха, потому что река несколько раз затопляла его, а переселиться за дамбу он не хотел.
– Столько всего, и напрасно, ни к чему. Знаешь, память у меня сейчас как-то буксует. Чего ни коснусь… Как будто действительно ничего не было. И того, как мы, когда жили еще там, у нас, забрались в товарняк, потому что он стоял у семафора. Мы хотели в Гданьск.
– И прикатили куда-то под Насельск. Поезд там так долго стоял, что нам даже надоело. Несколько часов. Может, он дальше и не шел.
– Контролер поймал нас в электричке. Уже стояла ночь. Состав почти пустой. Мы боялись удрать, хотя Малыш подговаривал.
– И этого тоже не было?
– Не было, Василь, не было.
Он укрыл лицо в ладонях и тер его, словно оно чесалось или словно он пытался пробудиться. Голос из-под ладоней доносился искаженный и глуховатый.
– Даже подумать страшно. Все зазря и могло не быть. Правда, мы никогда и не пытались, но, может, в этом был какой-то смысл… пробовал быть… У меня голова раскалывается. Не болит, а раскалывается от всего этого. Скажи, что мы делали в восьмидесятом?
– Как обычно. Ничего.
– В восемьдесят первом?
– То же.
– Втором?
– То же самое.
– В восемьдесят третьем Гонсер лежал в больнице. Мы лазили через забор, чтобы поговорить с ним. Он лежал на третьем этаже, так что приходилось кричать. И вечно приходил сторож и прогонял нас.
– А потом перестал, потому как мы поставили ему.
– Но потом он опять переставал нас узнавать, и нам опять приходилось его поить. А в конце мы в темноте натолкнулись на другого. Он сразу кинулся звонить мусорам. Абстинент или подшитый.
– Это Гонсер говорил, что он подшитый.