Крайсляйтер Файгтмайер, которого еще пару дней назад все почтительно, раболепно приветствовали, теперь, в своем коричневом мундире, метлой гнал мусор и черную жижу по водосточному желобу и суетливо отскакивал на тротуар, когда проезжавший мимо джип обдавал его грязью.
Разом, в одночасье все большие и взрослые вдруг стали маленькими. Опыт, который мне предстояло разделить со многими другими моими сверстниками. Вероятно, есть связь между этим опытом и антиавторитарным бунтом студенческого движения, который был направлен против поколения отцов.
Колонны машин протискивались через город, джипы, грузовики, бронетранспортеры, а пленные немецкие солдаты, оборванные, жалкие, чапали пешком. Последующая глубокая восприимчивость к американскому стилю жизни, к кино, литературе, музыке, одежде, весь этот триумфальный марш американских ценностей объясняется тем, что отцы безоговорочно капитулировали не только на полях сражений, но и во всех своих ценностных представлениях, во всех формах и устоях быта и бытия. Взрослые выглядели смешно, даже если ты, еще ребенок, не мог подыскать этому вразумительного объяснения, все равно: деградация отцов ощущалась явственно. Перед победителями, солдатами английских оккупационных войск, мужчинам полагалось снимать головной убор, приподнимать шляпу. Ребенок смотрел на взрослых, которые подбирают брошенные американцами окурки. Мужчины, которых совсем недавно полагалось
приветствовать во фрунт, которые привыкли отдавать распоряжения командными голосами, вдруг заговорили шепотом и уверяли, будто ничего «такого» не знали, ничего «такого» не хотели и вообще, дескать, тут не обошлось без измены.
Отец отвергал американскую музыку, кино, джаз. Потеряв командную власть в общественной жизни, они тем истовее раскомандовались дома, в своих четырех стенах.
В школе стало нельзя преподавать по старым учебникам. Учитель, господин Бонерт, единственный учитель в школе, уволенный при нацистах за политическую неблагонадежность, преподавая нам немецкий и историю, говорил не только о тупости и преступлениях нацистов, но и задавался вопросами о причинах, на наглядных примерах критикуя трупное послушание и военное долдонство немцев. Отец, которому я все это пересказывал, страшно кипятился, возмущаясь подобным, под диктовку победителей, перевоспитанием. Но поделать ничего не мог. И я, тогда еще ребенок, хорошо чувствовал: за бурей словесного негодования обнажалась беспомощность.
В оккупированной Франции он однажды наблюдал, как немецкий солдат захотел угостить яблоком французского мальчишку. Мальчик яблоко взял и тут же брезгливо выбросил. Притча о гордости, отец рассказывал ее много раз.
В поезде — мы куда-то ехали — американский офицер хотел подарить мне плитку шоколада, я отказался. Американец только покачал головой. Отец, при сем присутствовавший, потом рассказывал об этом снова и снова, как о небывалом геройстве. Карл-Хайнц наверняка поступил бы точно так же.
Целое поколение в политическом, военном, ментальном отношении оказалось низвергнуто, и оно реагировало болезненно, с мальчишеской обидой и мальчишеским ожесточением. Позже, с началом «холодной войны», реставрационные настроения снова набрали силу, но в первые годы после капитуляции всякое притязание на власть обречено было реализовывать себя только дома, в частной сфере. И разумеется, было направлено против культуры победителей.
Возможно, одно из существенных различий между Восточной и Западной Германиями, то бишь между позднейшими ФРГ и ГДР, как раз в том, что в западной части перед населением со всей неумолимостью был поставлен вопрос коллективной вины. Что с точки зрения демократической процедуры только логично: Гитлера ведь избрали всем народом. В восточной части, напротив, в механистически-упрощенном ракурсе все свели к различию между обманщиками и обманутыми, в том смысле, что капиталисты, эксплуататоры, были обманщиками, а трудящиеся оказались обманутыми. Вина, таким образом, становилась явлением классовым, имеющим обоснование в экономических интересах. Благодаря чему авторитарное мышление и верноподданническое служение государству остались вне критики, больше того, были восприняты и унаследованы социалистическим обществом в качестве своеобразных прусских доблестей. Да, экономические отношения подверглись революционному преобразованию, впрочем, подверглись извне, усилиями Красной армии и Советского Союза. Однако экономическому перевороту не сопутствовала культурная революция, то есть восстание против устоев и стиля жизни провинившегося поколения отцов. Не были опробованы новые формы общежития, более свободные отношения между полами, более критичный подход к государственным структурам, со свободой слова, участием населения в управлении, вовлечением его в механизмы социальной самоорганизации. Вследствие чего всякий частный кабачок в глазах власти уже становился рассадником крамолы, каждый печатно-множительный аппарат подлежал запрету как источник возможных беспорядков, даже микрокалькулятор и тот вызывал подозрения, ибо с его помощью можно, чего доброго, подделать и исказить цифры неколебимо улучшающихся производственных показателей. Всякая критика подобного положения вещей, даже когда она принимала солидарные формы, отметалась как следствие идеологических происков Запада, Америки, мирового капитализма.
Мальчик не в состоянии припомнить, чтобы родители хоть раз побуждали его к непослушанию, — даже мать; проявлять выдержку, быть осторожным — да, но сказать «нет», ослушаться, не исполнить — такого не было. Воспитание храбрости — которая неизменно мыслилась как храбрость заодно с остальными — вело к гражданской трусости.
После освобождения из английского плена отец направился в Гамбург, а вслед за ним в 1946-м и мы туда вернулись. В развалинах он нашел скорняжную швейную машину, смазал ее, почистил и в подвале, где вскоре предстояло обосноваться и нам, открыл пошивочно-меховую мастерскую. У него, когда он вернулся из лагеря, действительно не было ни кола ни двора, только его — перекрашенная в зеленый цвет — шинель офицера люфтваффе. Швейцарские авиационные часы, как он неустанно потом рассказывал всем и каждому, у него, когда его брали в плен, украл английский солдат. Относительно его теплых, на подкладке из свиной кожи, сапог имеется две истории, согласно одной, сапоги с него под угрозой расправы сняли неподалеку от вокзала Даммтор только что освободившиеся польские иностранные рабочие, вторая гласит, что сапоги он обменял на беличьи шкурки и масло. Может, было две пары сапог, одну он хранил у сестры? Одно из самых отчетливых воспоминаний об отце: в бриджах, туго обтягивающих икры, и в полуботинках он бегает по квартире, как аист. Половина дома, в котором он нашел полуподвальное наше жилище, была сметена с лица земли попаданием фугасной бомбы, в связи с чем межквартирная стена превратилась в наружную. Прямо в окно заглядывали развалины, холмистый руинно-мусорный ландшафт, где так замечательно было играть. В нагромождениях кирпича и штукатурки можно было откопать все, что угодно: кастрюли, водопроводные краны, ванны, железные кровати, ножи, водопроводные и сточные трубы, часы, швейные машинки, утюги — все это заржавелое, а иногда и прихотливо оплавившееся в горниле пожара.