— Конечно же, многие погибнут, — уверенно, со знанием дела сказал князь. — Тяготы похода — не для женщин и уж тем более не для малых детей. О чем думают их военачальники? Святая земля не близко.
— О да! Те дороги, по которым сейчас идут крестоносцы, говорят, сплошь усеяны могилами. Смерть так и косит их ряды. Быть может, от этого крестоносцы злы. В тех городах, что попадаются им на пути, они устраивают жестокие погромы. Убивают иудеев. А потом на костях их устраивают дикие оргии… Это очень страшно: темный необразованный разум в союзе с вседозволенностью. Горят безвинные города и деревни. А к крестоносцам пристают все новые толпы голытьбы. Ужасные вещи творятся под сенью креста. И мне кажется все это бессмысленным…
Владимир сказал:
— Не всегда мы можем понять смысл того, что творится сегодня.
— Да, — вздохнул латинянин. — Но льется так много крови… Многие города закрывают перед крестоносцами ворота. Говорят, крестоносцы берут некоторые из них штурмом. Они очень злы, голодны. Они очень спешат.
Владимир кивнул:
— Я знаю, как бывает в походах.
— Ваше счастье, государь, что земли, коими вы управляете, далеко в стороне от пути крестоносцев. Я побывал в одном городе, через который прошли они. Последний раз этот город выглядел столь плачевно во времена Аттилы…
Они долго еще говорили о крестоносцах.
Когда гость утомился, Владимир позвал служанок и велел им показать латинянину сад во дворе, потом кликнул кухарок и приказал готовить к обеду тридцать блюд. Князь хотел удивить гостя. Владимир отлично знал, что гость, возвращаясь в свои латинские земли, будет рассказывать всем, как его на Руси принимали. И от того, что он расскажет, в немалой степени будет зависеть, приедут ли в Чернигов торговать еще и другие богатые латинские купцы. А у них очень уж хорошие товары!..
Едва служанки увели гостя, едва удалились кухарки, Владимир крикнул:
— Эй, несите суму!..
Слуга тут же исполнил приказание, он, видно, все это время ждал под дверью:
— Вот она.
Старый князь все еще сидел на высоком резном стуле. Владимир взял из рук слуги суму и дернул за шнурок. Но шнурок не развязался. Князь дернул сильнее. Узел только крепче затянулся.
— Ах, как бестолково завязано, — посетовал Владимир. — Подай нож.
Слуга принес князю нож.
Разрезая шнурок, Владимир спросил:
— Из Гривны, говоришь?
Слуга поклонился:
— Человек сказал: из Гривны.
— Знаешь, что тут? — засмеялся Владимир.
— Откуда мне знать, господин?
— Здесь голова.
— Голова?.. — слуга вскинул удивленные глаза.
— Да, наконец-то эта голова. Мы за нею долго охотились… Мне даже пришлось обещать народу перед церковью, что эту голову мы насадим на кол.
— Должно быть, это голова очень дурного человека, — предположил слуга.
— Да, так и есть…
И старый Владимир открыл суму.
Слуга вместе с ним заглянул внутрь и оторопело отшатнулся. А князь вмиг побелевшими губами произнес:
— Глубокая сума. Плохо вижу. Дай-ка мне вон то блюдо.
— Серебряное?
— Давай… И… ты свободен.
Когда слуга с поспешностью вышел, старый князь откинулся на высокую спинку и закрыл глаза. По щекам его сбежали слезы. Владимир сидел так некоторое время, как бы еще более постаревший, обмякший, а потом, грозно сверкнув глазами, вытряхнул из сумы на серебряное блюдо голову сына своего Мстислава…
…Отъехав от Чернигова на два-три поприща, Глеб, Волк и Щелкун увидели при дороге большое раскидистое древо — старый-старый дуб. А в стволе Глеб приметил дупло, которое очень напоминало раскрытый в крике рот.
Глеб подъехал к дубу и, достав из-под свиты секиру с иззубренным лезвием и треснувшим древком, посмотрел на эту секиру напоследок, печально вздохнул и спрятал ее в дупло. Но дупло оказалось глубоким. Глеб слышал, как секира скользнула куда-то вниз, раздался тихий шорох, а затем… — знакомый заунывный звук, голос секиры, который Глеб знал с детства. Дупло это было, возможно, лишь с виду дупло. А под ним был глубокий колодец. Секира падала в этот колодец, как в бездну, и гудела все тише и тише… Глеб не слышал, как секира упала. Просто голос ее затих. Быть может, она и не достигла дна? Пришла из глубины прошлого, ушла в глубину бездны, безвременья… Говорили, ее выковал бог Волот. А был ли он?.. Глеб не мог сказать, видел ли он Волота наяву или тот к нему пришел в странном сне, в бреду. И сейчас, оглядывая свои руки, Глеб не мог сказать, была ли у него вообще «поющая» секира, а вся его жизнь — не видение ли, не игра ли это света и тени, не облачко ли, влекомое куда-то ветром, не звук ли, не голос ли той же секиры?
Кто скажет, что такое явь?..
Волк удивленно кивнул на дупло:
— Чудеса!..
Не вспоминая больше о секире, Глеб сказал:
— Я в великом долгу у вас, побратимы, но не знаю, как и когда тот долг заплачу, поскольку ухожу из сих мест. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: старый Владимир возьмется искать меня так, как не искал никогда.
Щелкун, взъерошив себе пятерней волосы, ответил:
— Нам тоже здесь оставаться не след. Все видели, как мы дрались плечом к плечу с Глебом.
— Куда вы пойдете? — спросил Глеб.
Волк оглянулся на дорогу:
— Вы оба знаете, что я в Киев иду. А зачем — сам не знаю. Наверное, чтобы не стоять на месте. Но еще говорят: Киев красив. Хочу на красоту полюбоваться.
— А ты, Щелкун?
Щелкун вздохнул:
— Пожалуй, и я в Киев пойду. Ведь говорят: кто Киева не видел — не видел городов…
Глеб обнял друзей и сказал:
— На этом месте мы и расстанемся, — и он показал вперед. — Видите развилку? Одна дорога уходит на юг. Это ваша дорога.
— А ты? — выдохнул Волк.
— Моя дорога другая — на запад.
— А куда она? Ухабистая… — Волк прищурил глаза, будто прицелился. — Самые ровные, самые прямые дороги ведут на юг.
— Говорил я недавно с паломниками, — припомнил Глеб. — Открытые простые люди. И сами они, и речи их пришлись мне по душе. Паломники эти звали меня в Царьград, а потом, может, и в Святую землю… Вот я и подумал сейчас: почему бы не сходить и не поклониться святыням христиан! — здесь глаза Глеба погрустнели, ибо он вспомнил Анну. — Пойду, наверное, за паломниками. Мне легко будет идти, ведь в здешних печальных местах я оставляю только могилы…
Волк спросил:
— Разве ты знаешь, какой дорогой пошли паломники? Как ты их теперь найдешь?
— Встречу каких-нибудь, — ответил Глеб. — К ним и прибьюсь. Все паломники — одно племя.