Лет через десять-одиннадцать Кергет объявился вновь и был так хорошо принят повзрослевшим Окотом и его братьями, как будто приходился им близким родственником. Окот велел прирезать двухлетнего жеребца и устроил в честь Кергета праздник. Людям же своим Окот сказал, что человек этот достоин многих милостей и почестей, ибо, став свидетелем позора всемогущих ханов, не побоялся о том позоре громогласно объявить. И взял Кергета в свою орду. Не ошибся – хорошего взял воина.
Шарукан и Сугр обо всем этом прознали, но ничего не могли поделать, потому что молодой хан Окот не в отца удался – был хитер, как лис. И по степи он ходил своими дорогами, и больших отар не копил, довольствовался малыми, и не стремился к обладанию городком Балином. Даже Сугр, самый проницательный из ханов, ни разу не сумел предугадать, в какой долине Окот разожжет свои костры, каким воспользуется бродом, какому святилищу поклонится.
Но уже и побаивались Окота ханы-дядья. Знали о нем: воином вырос – от кочевья к кочевью ходить ему скучно. Слышали: собирается он на Русь, а бродников уже не раз трепал, подходил к пограничью, и диких половцев разорял, тех, что продались Руси.
Как раз в тот год, когда вернулся Кергет, Окот собирался сходить на Русь. Но неспокойно было на Руси: днепровские орды подкочевали к Бойню – оттого насторожились русские князья, спали вполглаза, держась за оружие, ходили, оглядываясь на степь, братьев своих с дружинами зазывали на соколиную охоту. Неудобное было время для набега. И отложил Окот набег.
А силы на Днепре все скапливались. И обеим сторонам наболело долгое противостояние; ждали и надеялись, что как-то оно само разрешится. И дождались – разрешилось, все пришло в движение…
Скорые вести разнеслись по степям: будто князь Владимир Мономах в русском городе Переяславле решил заключить с половцами мир и пригласил туда двоих ханов, имена которых Итларь и Китан. Но едва только прибыли ханы для переговоров, как тот же Мономах приказал их убить. И убили тех доверчивых ханов вместе с воинами, что с ними пришли. Владимир же и Святополк с дружинами с этого дня времени не теряли, они отыскали в степи вежи тех ханов и сровняли их с землей, а челядь и скотину угнали на Русь.
Волна злобы прокатилась по кочевьям. В один голос призывали команы – отомстить! Иные из старцев припомнили давние времена, когда гнали на запад печенегов и торков. Почему остановились? Ждали новых поколений?.. Вот же они, подросли! Число им – тьма. Землю могут поколебать – не то что какую-то, собранную из осколков Русь.
Хан Боняк сказал сквозь зубы:
– О, Мономах! Хищная птица…
И поднял свои орды, и прорвался с юга к самому Киеву, там разграбил и сжег многие села и монастыри, и, дерзкий, ударил саблей в Золотые ворота, и после этого остался невредим. А через год хан Боняк опять пошел на Киев. Но Русь ответила ему жестоко, орды половецкие развеяла по степи, будто горсть песка; давний же союзник Боняка – Тугоркан-хан под этим натиском бесславно сложил свою голову.
Русские князья не успокоились на достигнутом. Через несколько лет сами пошли походом в половецкую степь– Владимир, Давыд и Святополк с дружинами прославили на Лукоморье свои хоругви, избили неслыханное число тамошних половцев вместе с их ханами, а также убили знаменитого Урусобу и хана Алтунопу убили – того самого Алтунопу что вместе с Боняком не раз хаживал на Русь.
Притихла степь. Древние старцы были в растерянности и уже не пророчили безраздельного половецкого господства, не мечтали о том, что их витязи сядут поперек тридцати рек. А только стояли старцы на святилищах и слезно молились предкам, просили отмщения. Жертвовали рыбу, молоко, хлеб и опять просили. Но не было отмщения. Прошел год. Принесли старцы предкам овец, на камнях прирезали, землю у подножий пропитали кровью. Но никто из ханов не отважился пойти на Русь. Тогда еще через год привели команы коров и их прирезали. Молчали предки, не было отмщения. Потом приводили лучших коней и длинноногих верблюдов. Но капризные предки, боги-воины, все не подавали долгожданный знак. Страшен был град Киев. И тогда положили старцы на камень грудного мальчишку и разрезали его сердце, а кровь из сердца до последней капли выжали в каменный сосуд и кровью этой побрызгали своих покровителей.
Хан Боняк лучше всех помнил обиды. Он сотни потерянных воинов мог назвать по именам. Решил отомстить.
Сказал Боняк:
– Русь – стена! Но и Кумания – стена! Только половецкая стена еще лежит кусками глины по берегам половецких рек.
И хан указал на Днепр и на Дон…
– Всю глину нам нужно собрать и снести в одно место. Тогда победим коварного руса!
Старцы согласились со словами Боняка и послали людей за помощью к Шарукану, сыну хана Осеня. Просили, чтобы глины не жалел Шарукан, чтобы всех своих воинов посадил на коней, чтобы всем дал лучшее оружие.
И привел Шарукан свои орды. Вместе с Сугром пришел и встал возле черного Бонякова воинства. Стену половецкую возвели – за день пути не объехать всаднику. Если же крикнут все воины разом, то от того крика могли бы осыпаться киевские кручи, могли бы пошатнуться киевские купола. Даже самые смелые птицы пролетали над этой степью со страхом.
Грозился Боняк:
– Подрежем тебе крылья, Мономах-птица! В железную клетку посадим, накинем на голову черный мешок-слепоту!..
Но, видно, отвернулись от Кумании ее предки-воины, не указали пути ее побед. Верно, увлеклись предки небесным айраном, а небесные развлечения показались им важнее чести потомков.
Не побоялся Мономах половецкой стены, нанес по ней сокрушительный удар и разбил ее, как старый горшок. Многих истребил знаменитых воинов. И Тааз был убит, брат Боняка. А Сугр, красавец-хан, попал в плен. Шарукан же едва ушел от погони.
После стольких поражений поредели кочевья в половецкой степи. Народ осиротел без многих старых славных ханов; осиротели и голодали семьи, потеряв своих отцов. Каменных богов стояло в степи больше, чем осталось живых людей. Ко многим предкам теперь приходил только ветер, и только травы кланялись им. И сиживали на святилищах непуганые степные птицы, и зарастали святилища бурьяном. Ежегодный праздник-путина собрал едва ли половину былого воинства. А те, что собрались, не праздновали – поминали. Они провели сто сумрачных дней без песен и игрищ, сто дней тишины без единого поединка, как будто уже не было в степи мужественных витязей.
Тут праздник – не праздник, еда – не еда, работа не в толк и сон не идет, когда по твоим дорогам безбоязненно разъезжают чужие люди, узколицые русские купцы, и, проголодавшись, угощаются из твоих блюд, и обтирают руки твоими косами [22] , о, коман… и хотят за бесценок купить твоих детей. Эти купцы рассказывают небылицы о своих сокровищах, о своих городах, где в храмах поют нежнокрылые ангелы, где золотом сияют кровли, а малеванные греками иконы день и ночь творят чудеса. Ты же, бедный коман, должен им верить, потому что они сегодня сильнее, потому что Кумания – всего лишь сырая глина, потому что широко расправила крылья птица Мономах, тенью покрыла всю степь и зорко глядит, мышь не пропустит. А русские купцы и рады, о новой невидали спешат сказать – будто птица эта о двух головах.