Аполлон посмотрел на Захара недоверчиво (какой-то пьяный бред, ей-Богу):
— Они, может, книги читают... Почему обязательно оргии?
Сапожник посмотрел на Аполлона как на блаженного:
— И на все замки притом закрываются... Вот и сегодня!... Прислушайтесь!...
Аполлон невольно прислушался:
— И что?
— Тихо?
— Тихо...
— А между тем у хозяйки знаете сколько господ собралось!... Десятка два: и в экипажах, и пешими явились. Спросите у Антипа, у дворника нашего...
Аполлон не нашелся, что ответить. Но после этого разговора у него возникла неприязнь к человеку, который всего минуту назад казался ему даже симпатичным. Аполлон зажег свечу от лампы Захара, сдержанно кивнул ему и направился вверх по лестнице. Лекарь Федотов уже спешил по коридору...
Поднявшись к себе в комнату, Аполлон некоторое время раздумывал над тем, что услышал сейчас. Его даже подмывало выйти в сквер и посмотреть на окна второго этажа — есть ли в них, действительно, тени. Но потом он подумал, что выйти и посмотреть — это уронит достоинство его... равно как и достоинство Милодоры, женщины, образ которой он высоко возвел и низводить который не собирался...
Впрочем к окну он подошел и глянул во двор.
Там внизу было темно. Свет свечи отражался от стекла... В разрывах меж тучами, плывущими довольно быстро, время от времени показывался тонкий серп месяца. Отчего-то стало тревожно на сердце.
А с тревожным сердцем — какая литература!...
В расстроенных чувствах и с мыслью о том, что в него плеснули некой дикой небывальщиной, окунули в пьяный бред, Аполлон лег спать. Но сон у него был неспокойный — сон не нес отдыха. Просыпаясь на мгновение, Аполлон ловил себя на том, что мозг его продолжает думать — думать во сне (как бы жить своей жизнью, отдельной от существа Аполлона), мозг ворочает тяжелые, как камни, мысли. Оттого голова словно полна дурмана... В очередной раз засыпая, Аполлон задавался вопросом: не с того ли званого вечера, не с того ли бала, на котором увидел Милодору с графом Н., полна дурманом его голова?..
Как ни гнал от себя Аполлон те подозрения, что возникли у него после разговора с сапожником Захаром, ничего не получалось. Они, кажется, были неистребимы. То есть он бы справился с ними, конечно, если бы... если бы они в скором времени не стали получать некоторые подтверждения. Аполлон и сам стал невольно замечать тайные появления гостей — очень поздних, ибо после десяти вечера как будто не принято у добропорядочных господ являться с визитами к даме и засиживаться у нее далеко за полночь... А господ появлялось не один и не двое, а по десять и пятнадцать. Были среди них и штатские в цилиндрах и черных плащах, подбитых светлым шелком, были и офицеры со сверкающими золотом эполетами — таких в хорошую погоду немало встретишь на дворцовой набережной, прожигающих дни, волокитствующих, поставивших лямуры, выпивку и удовольствия карточного стола далеко впереди службы...
До Аполлона стал потихоньку доходить смысл слов его приятелей, что, дескать, от этой дамы надо держаться подальше, что дурная слава идет о ней. Хотя — какая именно слава, он не слышал.
Впрочем, немного поразмыслив, Аполлон уже понял, что вряд ли о Милодоре говорят как о путане, даме полусвета (пожалуй, кроме сапожника Захара, человека очень простого, никто так и не считал). Аполлон начал подумывать о Милодоре как о масонке... Он знал, что в Петербурге есть несколько масонских лож. И слышал, что эти ложи посещают весьма высокопоставленные особы, а некоторые из этих особ даже приближены к императорской семье. Здесь — у Милодоры — не была ли одна из таких лож?..
Аполлон унимал эти домыслы трезвой мыслью: не спешить составлять мнение; Милодора — женщина умная — в этом у него уж была возможность убедиться; ужели умная женщина станет окружать себя людьми недостойными? Ужели ум не зарок порядочности?
Господи, какие в этом могут быть сомнения!...
Так подумав, Аполлон всякий раз вздыхал облегченно.
А Милодора уже несколько привыкла к новому жильцу. При случайных встречах с ним была неизменно любезна и улыбчива. Напряженность во взгляде ее исчезла. Взгляд, наоборот, теперь стал приязненный, теплый — теплый, как гнездо птицы, — такое сравнение пришло однажды на ум Аполлону. И хотя Аполлон все еще был смущен своими неистребимыми подозрениями (человеческая натура слаба) и, пребывая в растерянности, несколько дней не искал с прекрасной Милодорой встреч, думать о ее глазах, а тем более заглянуть в них, продолжало оставаться для него величайшим из удовольствий, сравнимым разве что с удовольствием поцеловать птичку, или — с удовольствием от созерцания ребенка, от созерцания игры ребенка...
Он продолжал работать над переводом, но дело шло трудно — ибо по-прежнему не было покоя на душе, и думы о Милодоре занимали в сознании слишком много места. Аполлон писал, потом рвал написанное, писал опять, зачеркивал, терзал свой текст, а что оставалось — переписывал набело. Но не было удовлетворения — значит, не было хорошо сделанной работы. И Аполлон опять рвал то, что пять минут назад с прилежанием переписывал.
Это была мука...
Побросав обрывки в корзину, Аполлон молился. У него висела маленькая иконка в углу... Он не знал, кто наслал на него в тот недобрый час искушение — прекрасную Милодору, но он знал, что это искушение давно правит им, человеком сильным, незаурядным. Аполлон все чаще в последнее время просил Господа утвердить его дух...
Аполлон много размышлял над своим состоянием в поисках средства для излечения — именно излечения от этого наваждения, захватившего и разум, и сердце, и душу. Аполлону казалось, что Милодора, поставив перед собой некую непонятную ему цель, забавляется с ним, и ее доброе отношение к нему неискренне. У Милодоры была какая-то закулисная жизнь, какая-то тайна, в которую она и не думала никого пускать, и его, Аполлона, в частности; какая же может быть при этом искренность в их отношениях — даже при самых искренних ее глазах!...
Тут он осаживал себя: какие отношения? кто он вообще Милодоре? жилец — один из жильцов... Приязненный взгляд, вежливый кивок, слово, произнесенное мимоходом, — вот и все их отношения. А он возомнил, а он принимал и принимает близко к сердцу... Почти уж ревнует... к тайным сборищам.
Господи! Что за мука: томление души, влечение сердца, уязвление разума!...
Аполлон пару раз заговаривал с лекарем Федотовым о «поздних гостях» Милодоры. Но Федотов сразу становился сумрачным и молчал. Горничная девушка Устиния тоже замолкала, едва улавливала в словах Аполлона намек на таинственных гостей хозяйки дома, хотя обычно была весьма речиста. С художником Холстицким Аполлон пару раз встречался на лестнице, но они не были еще представлены друг другу и потому лишь обменивались замечаниями о погоде...
С другой стороны: на какую искренность рассчитывал Аполлон? Каких признаний ждал? Они ведь с Милодорой были знакомы едва неделю... Это в его воспылавшем очарованном сердце время летело быстро; день этого сердца вмещал в себя столько, сколько холодное сердце вмещает за год...