Я отвернулся от пианино и вышел через другую дверь, ту, что смотрела не на площадь. Я не мог пойти назад, в город, потому что мне больше не было там места и у меня не было другого дома, куда я мог бы вернуться. Единственное место, где я всегда буду чувствовать себя как дома, – это я сам. И как бы я ни ненавидел пребывание в этом месте, ни одна другая дверь передо мной не откроется.
Хотя стоял еще ясный день и на площади было светло, на той улице, на которую я вышел, стемнело, там уже наступил вечер, как в ту первую ночь, когда мы только сюда приехали. Я не озаботился тем, чтобы вернуться за своими вещами. Я просто ушел, зная, что никогда больше сюда не вернусь.
Я шел по темной дорожке, которая огибала гору, пока она не вывела меня к заброшенному супермаркету, к его парковочной площадке, где мостовая была мокрой после недавнего дождя. Легкий ветерок гонял между стенами старые газеты и опавшие листья, которые, как игрушечные кораблики, носились по темным лужам. Было совсем темно, и площадка перед супермаркетом опустела, если не считать сломанной гитары и пустой тележки для продуктов. Я пошел дальше, но тут тележка вдруг сама куда-то поехала, и я решил последовать за ней.
Тележка ехала медленно, потому что одно из ее задних колес было сломано и болталось свободно. Я шел следом за нею, вдыхая влажный после дождя воздух, чувствуя запах опавших листьев, и, пока так шел, понемногу начинал чувствовать себя немного лучше. Над головой висела полная луна, то и дело выныривая в просветы между тяжелыми грозовыми тучами, а темная земля была погружена в полное безмолвие, нарушаемое только стуком моих шагов по дорожке и редким поскрипыванием сломанного колеса тележки.
Потом мы вышли на улицы – это оказалась жилая зона какого-то старомодного Района. Древние уличные фонари возвышались над нами, отбрасывая на искалеченные мостовые пятна скудного зеленоватого света. Все вокруг было каким-то экстравагантным и чрезмерно напряженным, словно киношная декорация, подсвеченная капризным оформителем, пребывающим в угрюмом настроении. Но все было реальное, все имело все три измерения. Мы продолжали двигаться вперед между кварталами домов, в которых все окна были темные, а все занавески задернуты. Вокруг никого не было. Я попробовал открывать дверцы нескольких старомодных колесных машин, но не смог их открыть, а дверные ручки были холодные. Я не удивился: я понимал, что это за место. Тележка продолжала ехать дальше, и я последовал за нею.
Мы доехали до тупика и уперлись в кирпичную стену, серую и высокую. Я попытался взобраться на нее, но там не за что было ухватиться и зацепиться, так что я просто съехал обратно на землю. А когда обернулся, то увидел, что мы находимся возле канала.
Тележка покатилась по дорожке, идущей вдоль воды, и я пошел следом, оглядывая по пути старые темные склады и слыша тихое шлепанье воды о берег. Одно здание выглядело немного пугающим – огромная белая каменная масса, которая смотрелась так, словно это когда-то был отель или странно изукрашенная фабрика, всей своей массой осевшая на берегу вяло протекающей мимо воды. Было в ней что-то крайне неприятное, но я так и не додумался, что именно. Ничего не случилось, пока мы шли мимо нее, так что, вероятно, это был всего лишь приступ паранойи.
Тележка замедлила ход и остановилась. И я увидел, что передо мной на берегу канала располагается детская игровая площадка и парк. Качели и карусели раскачивались и крутились, словно на них сидели дети, а огромный металлический конь-качалка со странной головой тихо качался взад-вперед. Откуда-то доносился некий едва слышимый звук. Оставив тележку возле канала, я отправился расследовать, что это такое.
Я осторожно продвигался, лавируя между качелями и клумбами, пробираясь через груды мертвых листьев и заросли высокой травы. Игровая площадка была небольшая. Поиски источника того странного звука не должны были занять много времени. Он напоминал чириканье, и это было хорошо. Во всяком случае, не так плохо, как могло бы оказаться. Однажды я вот так же отправился посмотреть, откуда доносятся звуки плача, и обнаружил точно такую же детскую игровую площадку, а за стволом дерева нашел целый выводок гнусных младенцев. Я их потом не раз еще видел, и они становились все гнуснее.
А тут я увидел это за очередными качелями, которые все раскачивались взад-вперед, словно кто-то только что на них влез и уселся. Я медленно прошел вдоль стены, осторожно заглядывая под качели и в клумбы, и по мере моего продвижения звук становился все громче. Я надеялся, что не обнаружу там ничего такого уж скверного. Того, чего я уже насмотрелся в этом городе-призраке, было пока что вполне достаточно. Ничего пугающего, но все вызывающее изрядную депрессию. Некоторое время я почти не думал о Рейфе, да и сейчас не хотел о нем думать.
Впереди показалась скамейка и какой-то темный силуэт под нею, в тени. Я осторожно приблизился к ней и присел, высматривая, что там такое. Это оказался Элкленд.
Действующий Деятель лежал под скамейкой, плотно свернувшись в клубок, а звук, что привлек мое внимание, оказался перестуком и скрежетом его зубов. Его одежда была вся мокрая, ладони он плотно прижимал к лицу, закрывшись от всего на свете. Косточки на кулаках были совершенно белые и торчали наружу, мышцы вибрировали от напряжения – он с силой прижимал ладони к лицу. Я протянул руку и легонько прикоснулся к его плечу. Он вздрогнул и свернулся в еще более плотный комок.
– Элкленд, – тихо позвал я. – Это я. Старк.
Одна его рука начала сдвигаться в сторону, очень медленно, как ручка ребенка, который страшно боится выглянуть и посмотреть, опасаясь увидеть что-то плохое, которое только этого и дожидается. Я понял, что ему, должно быть, здорово досталось, как только мы здесь оказались. Так оно всегда бывает по какой-то неизвестной мне причине: даже для меня самого это всегда довольно скверное событие. Его рука сдвинулась ровно настолько, чтобы из-под нее выглянул один глаз.
– Старк? – спросил он тихо, очень тихо.
– Ага. – Я протянул ему руку. – Вставайте. Пошли дальше.
Гораздо более осторожно, чем я мог себе представить, словно реклама самой концепции осторожности, Элкленд медленно выбрался из-под скамейки. Пока я помогал ему подняться на ноги, он только и делал, что озирался вокруг, опасливо, боязливо осматривая все пространство, заглядывая во все уголки площадки.
– Они ушли? – шепотом спросил он, когда наконец выпрямился.
– Кто?
– Младенцы.
– Ох, дерьмо!.. Так вы их видели!
Он кивнул, вытирая губы ладонью.
– Так они ушли?
– Да, – ответил я. – Ушли. Прислушайтесь. – На площадке и в парке было тихо, только листья шуршали. – Никто больше не плачет.
Он прислушался, продолжая тереть губы. Я ожидал, что он будет выглядеть не самым лучшим образом, попав сюда, но это было гораздо хуже, чем я рассчитывал. Кожа его лица приобрела зеленоватый оттенок, а в некоторых местах проступали пятна ядовито-лилового цвета. Видеть этих младенцев – ужасная вещь, жаль, что это с ним произошло сразу же по прибытии сюда. Тут он наконец перестал тереть себе губы.