Рейф, пораженный, секунду изучающе смотрел на меня. А потом схватил горсть наших шариков, и они тоже улетели в дальнюю даль. К этому моменту ребята, с которыми я играл, разбежались на безопасное расстояние, оставив у забора только нас двоих, по очереди выбрасывающих с площадки с таким трудом выигранные шарики друг друга, сопровождая их яростными воплями сражающихся богов.
– Какого черта вы тут делаете?!
Когда мы услышали этот выкрик, то оба разом повернулись и увидели мистера Марчанта, который надвигался на нас, как грозный ураган. И вдруг мы превратились просто в двух маленьких мальчиков, застигнутых на месте преступления, а учитель продолжал кричать на нас, требуя ответить, что бы произошло, если бы кто-то проходил по ту сторону забора, и мы чувствовали себя ужасно глупо и стыдно. Нас отвели в здание школы и посадили сидеть на скамейке возле кабинета директора.
Вот там и зародилась наша дружба. Хороший мальчик и плохой мальчик на одной скамейке, за одно и то же преступление. Нам нечего было сказать друг другу, у нас не было ничего общего, никаких общих интересов, но пока мы там сидели, мы были вместе и заодно, и Рейф улыбнулся мне, когда меня позвали в кабинет. У него была хорошая, добрая улыбка.
После этого мы всегда кивали друг другу, встречаясь в коридорах, а потом обнаружили, что уже разговариваем. К тому времени, когда нам стукнуло по десять, мы уже были лучшими друзьями.
Я заходил в Память однажды, давно. Она вообще-то не слишком отличается от Джимленда. Она проще, она более застывшая и бесплодная, равнодушная. По сути дела, она больше в стиле Старка, потому что на самом деле я вышел именно оттуда. В сущности, это я сам.
По обе стороны тропинки стояли высокие деревья, похожие на калифорнийское мамонтовое дерево, они росли вразброс, насколько я мог разглядеть в темноте. Это было немного похоже на тот лес, сквозь который мы пробирались с Элклендом, но этот выглядел более величественно, более естественно.
Я люблю мамонтовые деревья. Мне нравятся их стволы диаметром в несколько метров, то, как они вздымаются вверх, к небу, не выпуская ветвей, пока не достигнут тридцати ярдов в высоту. А там, высоко-высоко, листва такая густая, непроницаемая, сквозь нее не просачивается никакого света. Я шел по расстилавшейся передо мной тропинке, ни разу не озаботившись обернуться и посмотреть, что осталось позади. Другого пути здесь все равно не было.
Мне нравится думать, что я от чего-то спас Рейфа, что если бы он не стал моим другом, то наверняка продолжал бы скатываться дальше вниз по наклонной плоскости, его бы точно завалили на каком-нибудь экзамене и выперли из школы. Вероятно, это так, это истинная правда. Но не менее истинно то, что и Рейф меня тоже спас.
Чем я был занят, так это мыслями, размышлениями, соображениями насчет того, что происходит не здесь и не сейчас, за пределами нашего бытия. Я всегда был жадным читателем, ничего не мог с этим поделать, да это было совершенно неизбежно с такими-то родителями. Я твердо знал, что существуют иные миры, вне границ мира, в котором мы живем, миры, которые можно найти на бумаге, на страницах книг.
Но вот драйва, стремления действовать у меня не было. Я был романтик, прикованный к креслу, человек, привыкший сидеть и размышлять, и так вполне могло бы продолжаться, да еще и с возрастающей бессмысленностью, до конца моих дней. Рейф был полной противоположностью: он был сущий водоворот активности, волевой и стремительный. Он всегда пребывал в движении, куда-то мчался, что-то делал.
Мы росли и взрослели вместе, настолько связанные друг с другом, что в итоге двое нас на самом деле превратились в одного с половинкой. Рейф научил меня действовать, а я научил его думать. Я оказался тем, кого он мог тянуть за собой, а он был тем, кого я мог бомбардировать своими идеями, а со временем и я научился изредка выступать в роли тянущего, а у него изредка стали появляться свои идеи.
Это вообще-то была идея Рейфа, чтобы мы начали заниматься музыкой. Он уболтал своих родителей, чтобы они купили ему гитару, когда ему исполнилось четырнадцать, а мои родители вскоре обнаружили, что с ними произошло то же самое. Теперь это вызывает у меня улыбку, когда я вспоминаю об их терпении и выдержке в те дни. Где в вашем контракте на отцовство или материнство говорится, что вы обязаны мириться с кошмарно громким и чудовищно неумелым бренчанием на электрогитаре, да и со всем остальным тоже?!
Мы открыли для себя одни и те же рок-группы, мы научились брать одни и те же аккорды и тянулись к одним и тем же мелодиям, и к тому времени, когда достигли шестнадцати, именно этим мы и намеревались заниматься дальше. Мы собирались создать собственную группу, мы собирались стать знаменитыми. Мы верили в себя, и эта вера была очень крепкой, да и что могло встать у нас на пути? У нас была общая воля, и мы были твердо намерены скрутить мир, чтобы он ей соответствовал.
Этого, конечно, не произошло. Несмотря на время, проведенное вместе, несмотря на все сходство, мы все же были разными. Мои подружки говорили многословно и четко формулировали свои мысли, а его девочки выражались односложно, и наши экзаменационные работы грешили тем же самым. Когда мы окончили школу, я получил место в колледже, а Рейф не получил.
И вот я уехал, и мы стали видеться только во время каникул и иной раз на случайных пьяных уик-эндах, когда Рейф заявлялся ко мне в колледж и мы надирались и трепались всю ночь до утра. Репетировать мы больше не могли, так что идея создать вместе рок-группу потихоньку начала угасать, хотя время от времени мы снова заявляли, что сделаем это, особенно когда валялись, растянувшись на полу в моей комнате, слишком бухие, чтобы сидеть прямо.
Так что вместо музыки у нас с ним появилось нечто другое. Общая идея.
Что это такое, что делает людей помешанными на идее о существовании иных миров, о реальностях, существующих вне границ того, что доступно глазу? Это не может быть одно только чтение, потому что читают-то многие, но лишь некоторые приходят к мыслям и ощущениям, которые появились у меня. Мне кажется, что с некоторыми людьми должно кое-что произойти, как это произошло со мной – какое-то случайное откровение или осознание или необъяснимое явление, нечто, от чего у них возникает и укрепляется вера, которая потом останется с ними на всю оставшуюся жизнь, даже если они не вспомнят, что послужило исходным катализатором. Не думаю, что кому-то из них когда-либо, когда они были маленькими, встречался человек без головы, стоящий на террасе, но с ними случилось что-то еще, что-то, что заставило их жить дальше с верой в душе. Такой неясный зуд ведет некоторых к темным и запутанным религиозным верованиям, он заставляет их часами сидеть в позе лотоса в полутемной комнате, в тоске и вожделении стремиться к чему-то, что, как они очень хотели бы верить, находится где-то там, далеко. Со мной все произошло иначе, и я потянул за собой и Рейфа.
Я вдруг осознал, что мозг, которым мы пользуемся в течение дня, остается тем же самым и ночью. Это может показаться вовсе не слишком возвышенным и сложным результатом долгих раздумий, однако, по сути дела, эта идея выходила далеко за рамки обычного человеческого понимания и восприятия, как и доказали последующие события. Мозг, который во сне сочиняет и вызывает в воображении разнообразные сцены и явления, по всей видимости, взятые из ниоткуда, это тот же самый мозг, который может всего лишь смутно что-то себе представить и вообразить, когда бодрствуешь, тот же самый мозг, который так часто ошибается и совершает промахи. И мне пришло в голову, что если суметь натренировать свой мозг таким образом, чтобы он в состоянии бодрствования действовал точно так же, как во сне, тогда можно будет видеть сны наяву, когда не спишь, и видеть иные миры.