На некотором расстоянии от деревни возвышался Шальмон, то есть Карлова гора, чью вершину, образованную огромной, плоской, как стол, скалой, овевала легенда, восходящая к Карлу Великому.
Рене Дрюон, превосходный ходок, уводил нас своим ровным шагом альпиниста в прогулки по вогезским кручам (которые там называют «баллонами») — на восемь, десять, а то и двадцать километров. Мои ноги к ним привыкли; порой я брюзжал, но, когда меня обули в подбитые гвоздями башмаки и снабдили маленькой палкой, это доставило мне некоторое удовольствие.
Обостренный летним зноем запах хвои, гудение насекомых, серебристые ручейки, в которые мы окунали руки, словно пытаясь зачерпнуть оттуда прохладу; разнообразная и спокойная природа — все откладывалось во мне впечатлениями, становилось вехами. Просто чудо — через восемьдесят лет обнаружить эти воспоминания совершенно нетронутыми.
Нам случалось наблюдать в лесах удивительную работу шлиттеров, спускавших по крутым склонам, упираясь пятками в ступени из кругляка, груз неокоренных бревен в своеобразных санях, которые они удерживали спиной. Видеть, как эти силачи наполовину запрокидываются назад, выгнув поясницу и напрягая мускулы, было одновременно потрясающе и тревожно.
Однажды, когда мы шли через ущелье, нас застигла чудовищная гроза, какие разражаются летом в горах. Ужасающий и великолепный гнев Вселенной. Черные, пронизанные молниями тучи мчались друг за другом по небу, словно атакующие дикие звери. Высокие, поросшие елями утесы вспыхивали, как охваченные пожаром соборы, а через миг снова погружались в адскую ночь. С неба низвергались водопады, грохоча, будто гром, и превращая тропинки в потоки.
Промокнув насквозь, мы нашли укрытие в крестьянском доме, где смогли обсушиться. Поскольку гроза затягивалась и не было никакой возможности снова пуститься в путь, гостеприимные эльзасцы пригласили нас остаться. В этом совсем простом, но выскобленном и навощенном до блеска доме при свете керосиновой лампы и веселого огня в очаге нам подали ужин — отличный суп, яйца, нежную ветчину и вкуснейшее варенье. Потом мы заснули на льняных, приятно пахнувших недавней стиркой простынях, в глубоких кроватях, наверняка хозяйских.
Это была моя первая гроза. Утром омытая дождем природа блестела на солнце.
Тем же летом мы посетили достопримечательности, оставшиеся в Эльзасе после трех четвертей века германского господства. Эта провинция всего шесть лет назад снова стала французской и еще не успела этому нарадоваться. Женщины наряжались (и не только по праздникам) в платья с традиционной вышивкой и головные уборы с широкими черными крыльями, украшенные трехцветной кокардой. Обернэ, Мольшем с их свежепокрашенными фахверковыми домами и гнездами аистов на крышах казались тогда гораздо менее фольклорными, чем сегодня. Они вполне соответствовали эльзасскому образу жизни, каким его изображали произведения «дяди Ганси» поколениям французских школьников. Утраченные провинции!
Но ценой каких страданий и жертв пришлось оплатить их возвращение!
По склонам Вьолю, одного из самых ужасных полей сражений, простирались, насколько хватало глаз, только стволы обезглавленных, наполовину срезанных деревьев — бесконечные ряды обгорелых черных свай. Земля тут была до такой степени нашпигована снарядами и шрапнелью, что на ней еще не выросла никакая растительность: ни малейшего пучка травы, ни кустика падуба, ни мха. Мертвая земля. Сколько человеческой крови выпил этот адский пейзаж! Тот, кто день за днем все больше становился моим отцом, задумчиво смотрел на него, но молчал о своих воспоминаниях.
Замок О-Кенигсбург, перестроенный с размахом каким-то немецким Вьоле-ле-Дюком [20] по приказу Вильгельма II, который желал показать этим свое могущество.
Гора Сент-Одиль с ее девятисотлетней монастырской обителью, перед которой разворачивается вся Эльзасская равнина; Страсбург с его розовым собором, и Кельский мост, и берега Рейна… Именно тут я начал учиться любить Францию — так, как ее надо любить.
Дорогой Эльзас! Судьба вновь приведет меня сюда в поворотные часы моей жизни.
Марсилио Фичино, которого мы во Франции называем Марсиль Фисен, гуманист огромного масштаба, вдохновивший всю эпоху Возрождения, ссылался на миф о «дважды рожденном» боге Дионисе, утверждая, что тоже родился дважды, поскольку имел двух отцов. Первым был породивший его врач Фичино, а вторым — Козимо Медичи, который покровительствовал ему в юности и стоял у истоков его карьеры.
Все, кто, подобно мне, имел родителя, а потом воспитателя, могут, по здравом размышлении, сказать то же самое.
Мое второе рождение осуществилось, когда мне было семь лет.
Однажды мать сказала мне немного торжественно: «Теперь у тебя вместо Сибера будет Мун. Это тебе от него большой подарок. Иди поцелуй его и назови папой».
Рене Дрюон только что узаконил их союз в парижской мэрии. Акт бракосочетания сопровождался тем, что называют «признанием отцовства»: я официально становился его сыном. С этого момента моей будущей жизни предстояло совершенно измениться.
Я без всякого затруднения начал по-новому обозначать этого человека, которого любил, кем восхищался и чей естественный авторитет вполне признавал. Я сам ждал, втайне конечно, что так оно и будет. Отец — наконец-то!
Имя Сибер перестало произноситься; только мать, бывало, изредка и вскользь намекала на него, да и то лишь когда оказывалась со мной наедине. Это был всего лишь еще один секрет, сокрытый в глубине моего существа, который отличал меня от других детей, но не выталкивал из их круга.
Я с удовольствием упражнялся в написании своей новой фамилии и заполнял целые страницы подписями. И без конца задавал своему отцу вопросы о его юности, родителях, предках. Он охотно удовлетворял мое любопытство. Мне еще предстояло понять, что этим я тоже делал ему подарок. Я доставлял ему радость передавать.
Так мне был привит Дуэ; но прививка происходила в нормандском окружении.
В самом деле, к тому времени мы уже несколько месяцев как обосновались в деревне. Мой отец, наверняка немного уставший от парижского безделья, предпочел ему праздность среди полей. И купил в долине Эра маленькую старинную ферму, которую превратил в очаровательное жилище. Он был первооткрывателем «благоустроенной фермы», то есть переделанной под загородный дом, что получило широкое распространение после Второй мировой войны.
Что касается моей матери, то она, хотя я не был ни особенно хил, ни хрупок, сумела истолковать медицинскую рекомендацию как категоричное предписание: вывезти меня за город, чтобы я жил на свежем воздухе. А отсюда до того, чтобы убедить себя, будто она жертвует ради моего здоровья своим артистическим будущим, оставался всего один шаг. И она не замедлила его сделать, поскольку увидела в этом достойный выход для своей карьеры, которая в последнее время доставляла ей одни лишь разочарования.