В тот вечер Рыфкы-бей скучал сильнее всех. Поскольку у бедняги не было никакой причины симпатизировать моей матери, он был вынужден поддакивать нам, как того требовали правила вежливости, и склонять голову, глядеть с притворным огорчением.

По правде говоря, спекулировать болезнью матери, да еще в какой-то степени истинной болезнью — крайне постыдное дело. Но очевидно, моя личность еще не достигла той стадии развития, когда подобные тонкости становятся явными. Я поддался созданному мной же настроению и испытывал грусть, с полной уверенностью относя ее на счет матери, поскольку страхи по поводу Афифе уже рассеялись.

Я вновь до мельчайших деталей видел лицо матери, о котором долгие месяцы не вспоминал и не грезил.

Когда Селим-бей или старшая сестра заводили о ней речь, я поникал головой и говорил с горькой усмешкой:

— Не расстраивайтесь, вы правы, нет ничего серьезного. Но если дела обстоят иначе, что уж тут поделаешь. Все когда-то умрут... Нужно сохранять мужество!

Сыграв роль фальшивого героя перед окружающими, я отворачивался к окну и, глядя в темноту, смаргивал капли, повисшие на ресницах.

Селим-бей заставил меня выпить бокал вина в качестве успокоительного средства, чем привел меня в еще более возбужденное состояние.

Радость и тоска смешались в моей душе. Они поднимались бесконечными волнами от груди к голове, очертания окружающих предметов смазывались, и я видел лишь лицо Афифе, освещенное канделябрами.

Она неподвижно сидела рядом с мужем, опершись локтями о стол и подперев подбородок ладонями, молчала и о чем-то думала.

Хотя со времени нашей прогулки в саду не прошло и двух часов, мне казалось, что это было очень давно, и воспоминание о ней магически меняло очертания.

Я продолжал слушать чужие речи, отвечать на вопросы, но при этом погрузился в мечты, которые оказались гораздо сильнее окружающей реальности. Я следовал за Ней по бесконечным лесам, чувствуя, как голова идет кругом.

До зимы еще оставалось так много долгих дней! Но, пусть даже в далеком будущем, я признавал, что этот день настанет, и для этого случая я изобрел лазейку... Разлучившись с Афифе, я сразу же покончу с собой.

Любовь, как и прочие болезни, имеет определенные симптомы, которые проявляют себя в определенное время. Самоубийство, скорее всего, один из обязательных, и он даст о себе знать, пусть в форме мечты.

В тот вечер мысль о самоубийстве посетила меня впервые, но не испугала, а лишь пробудила целый рой романтических идей, поскольку отсрочка была значительной, а мысль пока оставалась фантазией.

Тогда я решил, что, если придется умереть, я оставлю Афифе письмо, в котором напишу обо всем. Пока я жив, это совершенно невозможно, но после моей смерти никакой сложности не возникнет. Она непременно зарыдает и, может быть, даже полюбит меня.

Тем вечером мысль о суициде вылилась в потребность выразить свое чувство и снискать ответную любовь Афифе.

С закатом, несмотря на ясную погоду, на горизонте начали вспыхивать и гаснуть молнии. Во время ужина вслед за ветром и громом полил дождь, и пришлось закрыть ставни. Служанка с видом военного то и дело выходила на террасу, прикрыв голову уголком фартука, а когда возвращалась, с ее лица и платья лились струйки воды.

Селим-бей сказал, что в такой дождь я не смогу вернуться домой, и предложил мне переночевать в комнате для гостей. Я же, напротив, именно в ту ночь сгорал от желания бросить вызов силам куда более страшным, чем дождь и буря. Утверждая, что мне непременно нужно вернуться, я с невероятным упрямством сопротивлялся, хотя авторитет членов семьи Склаваки раньше всегда повергал меня в ужас.

Но мысль, которая внезапно пришла мне в голову, заставила меня умерить свой пыл.

Вскоре Афифе с мужем и престарелый гость Селим-бея отправились наверх, а я остался сидеть в столовой вместе со старшей сестрой, погруженной в бесконечное вязание.

* * *

Причина, заставившая меня внезапно изменить решение, была такова: я решил обшарить все углы и ящики комнаты для гостей в поисках фотографии Афифе.

Оставшись в комнате в одиночестве, я долго прислушивался. Затем плотно задернул занавески, хотя дождь лил сильнее прежнего и никто не смог бы следить за мной из сада, и принялся за дело.

В результате поисков, длившихся больше часа, я обнаружил в шкафчике с лекарствами и скобяными изделиями детскую фотографию Афифе, относящуюся к тому времени, когда она еще не закрывала лицо в присутствии мужчин.

Честно говоря, лицо Афифе в те времена никак нельзя было назвать красивым. К тому же она сфотографировалась в шапочке, похожей на хохолок, ужасном платье с рукавами-фонариками и с массой бус на шее. Но это меня не расстроило. Ведь фотография должна была всего лишь дать мне несколько линий, чтобы я мог вспомнить лицо Афифе, когда оно расплывалось перед мысленным взором.

В ту ночь я просыпался несколько раз, доставал из потайного кармана жилета фотографию (как будто Склаваки собирались меня обыскивать) и, зажигая свечу у изголовья, долго глядел на нее, чувствуя, как у меня внутри все содрогается.

XVIII

Рыфкы-бей уехал так же неожиданно, как и появился. В один прекрасный день до нас дошли вести о его бесшумном исчезновении.

Неизвестно, что происходило в доме Склаваки, а приставать к кому-то с расспросами не представлялось возможным. Точно так же во дворцах не принято спрашивать, куда делся некий видный сановник.

Однако, по мнению каймакама, на этот раз разрыв был окончательным. С трудом выждав два дня, на третий я под каким-то предлогом заявился к Селим-бею.

В атмосфере дома не было и намека на исключительность. Но однажды, в ночь приезда Афифе из Измира, я уже видел, какое спокойствие может царить здесь после скандала. И теперь не обманулся.

Более того, хозяйственная деловитость старшей сестры, повязавшей голову черным платком, и служанки, а также более упорное, чем обычно, молчание Селим-бея и Афифе пробудили во мне подозрение, что потрясение оказалось даже сильнее, чем все думали.

Исчезли наряды для измирского малыша, которые шила старшая сестра, со стены пропал портрет Рыфкы-бея, который в первый раз остался на своем месте.

При Склаваки я не осмеливался произносить его имя, но с каймакамом говорил о нем постоянно.

На этот раз каймакам придерживался мнения, что Селим-бею следует проявить стойкость и любой ценой вырвать Афифе из рук этого бродяги.

От счастья я кипел, как самовар, но возражал каймакаму и сыпал не по возрасту внушительными словами: «Не говорите так... Нелегко разрушить семейный очаг. К тому же у них ребенок!»

Порой я лицемерил, делая вид, что симпатизирую Рыфкы-бею: «Не знаю, почему мне так понравился этот человек. Приятный, умный, воспитанный. Мне будет его не хватать!» — причитал я. Естественно, цель у меня была одна: услышать негативную оценку каймакама и его уверения, что он и Афифе больше никогда не воссоединятся.