Я часто садился напротив них или вытягивался на земле. Наши беседы были просты и жизнерадостны, как разговор детей. Но!
По правде сказать, во мне пробуждалось желание, подобно матери, теребить Афифе за уши, которые краснели от прикосновения, ласкать ее подбородок, дотрагиваться до ее губ.
Отчуждение первых дней прошло. Лицо Афифе постепенно становилось все более и более -похожим на лицо девушки из Миласа, а в такие минуты оно совершенно преображалось. Ее лоб, глаза и крылья носа светились ярким светом.
Непонятным образом она приобрела способность мгновенно чувствовать мой взгляд. Стоило мне внимательно посмотреть на нее, как она сразу же будто вздрагивала, поднимала голову и так смело глядела прямо на меня, что все мои утверждения о необходимости следовать морали и питать друг к другу чисто дружеские чувства терпели крах. Беседа продолжала носить ребяческий характер. Но с этого момента я думал о другом, вновь предаваясь циничным философским рассуждениям: «Добродетель, мораль, что-то еще... Все это прекрасно, но стоит ли таких страданий? Мы столько лет вожделеем друг друга. Зачем же упорствовать в своей глупости? Очевидно, она ждет от меня малейшего знака, сгорает и мучается. Должно быть, я безнадежный кретин...»
Когда-то я был влюблен в обыкновенную женщину, чье время почти прошло. Скоро ей исполнится тридцать пять. Как я уже говорил, осознавая это и одновременно понимая, что наши отношения продолжаются, я поначалу чувствовал, как ропщет мое самолюбие. Но теперь я нашел себе оправдание.
На самом деле то, что называют любовью, — удел наивных детей и дураков. Это никак не связано с Афифе. Стоит мне полюбить кого-то еще, как я вновь начну унижаться и стыдиться. Я просто хочу Афифе. Мне нравится находиться рядом с ней. И стыдиться тут нечего.
Тем не менее мои порочные мысли оставались только мыслями. Я не думал о том, как совратить Афифе, и не пытался этого сделать.
Решительный шаг с моей стороны мог бы стать радикальным лекарством от ее болезни. Но женщины странные существа. Они не умеют соблюдать баланс, не знают меры. После нашей авантюры она может снова закрыть на все глаза и отдаться воле фантазии. А в результате, скорее всего, только ухудшит свое положение.
Как-то после обеда мать точно ребенок играла с бумажным веером, который Афифе сделала для нее, а потом заснула, откинувшись на спинку стула. Мы не хотели беспокоить ее, поэтому стали говорить все тише, а потом и вовсе перешли на язык жестов. Мы сидели рядом, глядя друг другу в глаза, шевелили губами, старательно пытаясь разобрать шепот. Казалось, мы заключаем тайный договор. Невинные жесты вопреки нашей воле пробуждали в нас заговорщический дух. Мы медленно нарушали молчание.
Я решил предотвратить опасность, встал и отвел Афифе на некоторое расстояние, чтобы можно было спокойно разговаривать. Но там нас ожидала другая беда.
— Когда вы отправитесь в Милас повидать сына? Ведь за много лет вы привыкли жить вместе с ним, — спросил я.
Своим вопросом я хотел напомнить Афифе, что она мать. Я надеялся, что ребенок в эту минуту станет третьим, незримым участником беседы и заставит нас направить свои мысли в более спокойное и правильное русло.
Но она только пожала плечами, как будто я говорил о чем-то, что ее не касается, и ничего не ответила. Когда я вновь повторил свой вопрос в несколько другой форме, она очень спокойно сказала:
— Я много лет не видела сына.
Эта фраза неожиданно повергла меня в ужас. Когда женщина таким тоном говорит о своем ребенке, становится страшно. Хуже того, Афифе этого не чувствовала.
Я взглянул ей в глаза, опасаясь увидеть что-то похожее на приступ, случившийся с ней в первую ночь. Но нет, на ее лицо пролегла тень глубокой печали, а в остальном она была спокойна, как обычно.
— Я много лет не видела сына.
За долгие годы я, сам того не ведая, опустошил душу Афифе. А эта простая фраза, на мой взгляд, лучше всего указывала на степень опустошения.
Сначала маленький Склаваки пал жертвой конфликта между матерью и отцом, чьи поступки вызывали всеобщее негодование. Однако по какой-то причине ребенок не стал ненавидеть Рыфкы-бея, хотя должен был непроизвольно перенять это чувство.
Противоречие заключалось вот еще в чем: после смерти отца мать и сын остались одни, однако и теперь в их отношения вмешивался некто третий. Материнская любовь Афифе не желала развиваться, и в результате ребенок не только не получал ее внимания, но и чувствовал себя нахлебником.
— Я не видела своего сына.
Эти слова, как и признание первой ночи, нельзя было оставить без ответа. Больше получаса мы беседовали вполголоса, время от времени поглядывая на мать, которая спала сном младенца в сорока шагах, уронив голову на спинку кресла-качалки. Потом к нам подошли дети. От их щебета мама проснулась и с улыбкой стала подавать нам какие-то знаки. Мы прервали разговор, словно беседовали о погоде. Но в тот же день, и в последующие стоило нам остаться наедине, как мы без прелюдий продолжали обсуждение с того места, на котором прервались, не теряя при этом простоты и спокойствия.
Невестки и все остальные издалека или из окон видели, как мы беседуем на скамейке перед бассейном. Порой нам приходилось отвечать на какие-то вопросы окружающих, и тогда беседа ненадолго прерывалась, а если кто-то проходил мимо, то мы могли еще долго не возобновлять разговор. Таким образом, требовалось самое настоящее чудо, чтобы понять, что же такое может мне говорить эта спокойная женщина средних лет.
Болезнь странным образом изменила натуру простой и тихой Афифе, заставила ее личность развиваться неожиданным образом. Она была не способна к самовыражению и самоанализу — словом, не владела оружием зрелых, начитанных людей. Ей не удавалось разбавить свои слова избитой цитатой из книги, чтобы они звучали более внушительно. Но перемены, до основания сотрясшие весь сонм чувств и фантазий бедняжки, становились еще очевидней благодаря ее манере говорить — открытой, без прикрас.
Из наших бесед я понял, что Афифе и раньше была не так равнодушна ко мне, как казалось. Более того, она призналась, что бесконечная болтовня девушек из церковного квартала о моем лице и галстуках вызвала ее любопытство, поэтому она хотела увидеть меня в ту Ночь огня. Рассмотрев меня, она сделала соответствующие выводы, однако сочла, что я не по возрасту похотливо и нагло увиваюсь вокруг нее, разозлилась, но именно тогда начала интересоваться мной.
Позже, когда я пришел в гости вместе с отцом и матерью, а потом лежал в ее комнате больной, она вдруг увидела во мне совсем маленького ребенка.
— Вы были совсем как дитя. Мои руки порой сами тянулись к вам. Хотелось потрепать вас по щеке или погладить по подбородку. Я боялась, что в один прекрасный день зазеваюсь и совершу какой-нибудь неприличный поступок.
Ей пришелся по душе мой облик и манера говорить, она хотела, чтобы сын с возрастом стал похож на меня.
— Поначалу ваши взгляды и реплики часто вызывали подозрения, — говорила она. — Но это длилось недолго. Я сама стыдилась так думать о маленьком ребенке.